Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— Да, — пробормотал я, — материала больше.

— Ага. Так бы неизвестно — стали бы его слушать, а тут компромисс с московским начальством, проредили не одного Шпагина, а всю бестолковую бригаду. И Поганкин на всем этом в беленькой шапочке.

Я смотрел с недоумением. Очень хотелось, чтобы Митрич вдруг просто рассмеялся и сказал: «Ну, ты чего, поверил?» Я бы даже признал, что тут-то он меня действительно подловил.

Все что получилось, — это пробормотать:

— Как же?

— Ну ты как ребенок, Сеня. Хорошую партию отыграл Поганкин, молодец. У него вон… большая мечта. А у большой мечты нет маленьких друзей.

— Так он тогда… это… — Я нелепо вертел головой в поисках подходящего слова. — Он тогда… Да козел он тогда!

Но Митрич почему-то не разделял моего негодования, хотя ему же и следовало бы поносить Поганкина прежде всех. Вместо этого он продолжал снисходительно улыбаться.

— Ты, Сень, действительно еще не совсем понимаешь, чего как работает. Идти по головам — это значит не карабкаться по ним, а рубить.

— И ты бы рубил? Ну, в смысле… ну, как Поганкин.

Митрич рассмеялся сухим проржавевшим смехом.

— А мне-то оно зачем, Сеня? У меня нет таких целей. Мне и тут хорошо.

— Мне тоже. Мне тоже тут хорошо.

Мы немного помолчали, потом Митрич кивнул:

— Ну и хорошо.

А мне вдруг стало так мерзко. Не в метафорическом смысле, а в гастрономическом. Тошно. На асфальте проступили уродливые трещины, деревья покрыли косые струпья. Даже солнце кололо и резало глаза. В весенней духоте я увидел, как гуща черных муравьев тащит в свою землянку мертвого жука.

— Ладно, — сказал я, — ты бывай, Митрич.

Он протянул руку.

— И ты бывай, Арсений.

— Я Семен.

— Конечно.

Спустя пару шагов Митрич меня окликнул.

— Слушай, — сказал он, — я тут спросить забыл. Говорят, тебя к Поганкину посылали, когда его уволить хотели, а потом опа — и он уже как новенький. Чудо какое-то. О чем вы с ним тогда говорили, Сень? Мне интересно просто.

Я опустил глаза.

— Да так, да как все. О женщинах.

7

Как любой человек, выросший на советском кинематографе, я плохо отличал моральные идеалы и наивную дурость. После разговора с Митричем что-то во мне начало поскрипывать, фальшивить. Мир вроде бы не изменился, но в то же время его словно подсветили болезненно-белыми лампами, демонстрирующими все морщины, шрамы и гнойники.

Терпеть все это я не мог и не хотел. План созрел сразу — самый прямой и банальный.

После работы я шмыгнул в электричку и отправился к дому Поганкина. Тому самому, где нас чуть не угостили тяжкими ножевыми.

В дороге я рассуждал, как лучше, острее и правильнее обрисовать ситуацию. Пытался предугадать ответы Поганкина: от добродушного удивления до высокомерного безразличия. По правде сказать, я сильно волновался, как и положено человеку, который не верит в удачу своей же затеи. Чистая и чувственная речь в голове почему-то не складывалась. Я представлял, как таращусь на Поганкина ужасные две минуты, а потом молча разворачиваюсь и ухожу. Такой вот беспонтовый пирожок с пустотой.

Однако все вышло иначе. Дверь мне открыл долговязый мужичок с оплывшим лицом. Он умудрялся одновременно быть седым и лысым. И пьяным.

— Здравствуйте, — сказал я, глядя в тот глаз мужичка, который не был закрыт сальным багровым ячменем, — а Поганкин дома?

— Кто?

— А здесь живет такой. Петр По-ган-кин, а?

Мужичок почесал макушку, под ногтями у него была бурая короста.

— Ты че, денег хочешь? — наконец сказал он. — У меня нема.

— Нет-нет, я просто…

— Ну, и пшел от сюда на хер, — и, уже закрывая дверь, пробормотал, — сраные пионэры, тфу. Ворье.

Как оказалось, Поганкину давно выделили квартиру ближе к центру, а эту оставили на произвол таких вот товарищей.

Я испытал позорное облегчение от несостоявшегося разговора, но все же попытался разыскать Поганкина уже на работе. Три раза ничего не выходило из-за его участия в скором запуске «Бесконечности», а один раз меня даже выгнал какой-то сердитый дед: «Чего пороги обиваешь, люди работают, давай-давай, не мешай, шельмец».

Когда я уже решил, что встреча не состоится, Поганкин сам позвонил мне и попросил задержаться в Главном ангаре после работы. В этот раз я не раздумывал над речью и не фантазировал про развитие событий. Выпил минеральной воды и лег спать.

***

В Главном ангаре почти не осталось людей — все расходились по домам, закрывали ворота, тушили прожектора. Вечер забрался внутрь — грузный и насмешливый, как Бегемот.

Поганкин стоял в оранжевом кругу света, а за ним высилась черная пустота размером с футбольное поле. На таком холсте Поганкин действительно смотрелся бесконечно одиноким и печальным. Казалось, что темнота давит, рушится на него со всех сторон.

— Здравствуй, Сеня, — сказал он.

— Ага, — ответил я.

Очень хотелось увидеть символизм из дешевенькой повести — вкусивший новую жизнь, порозовевший, пополневший, одетый в дорогой костюм, возможно, пышущий высокомерием из глаз Поганкин. Хотелось бы, однако напротив меня стоял все тот же бледный, сгорбленный задохлик в растянутой мастерке и туфлях.

Он держал серую коробочку, наподобие тех, в которых обычно хранят обувь или хоронят щенков.

— Через неделю мы запускаем космоплан, — сухо сказал Поганкин, — назначили на двенадцатое апреля из-за символизма. Будет очень много телевизионщиков, журналистов. У поселка Котинского пройдет целый праздник, люди смогут наблюдать взлет у испытательного космодрома. Мы заметно… прогрессировали за последнее время.

— Прогрессировали, — сказал я, — раковая опухоль тоже прогрессирует.

Поганкин выдал совершенно ниточную улыбку.

— Я просто хотел поблагодарить, Сень. Ты мне очень помог в свое время.

— Вышло, как вышло.

Поганкин кивнул.

— Вышло, как вышло.

— Я тоже вам просто хотел сказать. Я просто хотел сказать, что вы — сволочь и конченый человек…

Я осекся, ожидая от Поганкина реакции, однако он остался предельно спокойным, только опять кивнул.

— Люди вам верили! Люди вам помочь пытались! Помогли… а вы. Вы их просто использовали. Как ступеньки! Вы… Они помочь пытались… А вы…

Я замолчал, когда понял, что иду по второму кругу. Первый-то тоже не содержал особой поэтики.

Я вновь посмотрел на Поганкина — ни оправданий, ни отрицания, он тихо соглашался со всеми обвинениями. В его глазах переливалась смиренная печаль, но печаль такая, какую можно увидеть у мученика, погибающего ради великой цели.

— Чего молчите?! Нечего сказать?

— А что тут скажешь? Все так, ты прав. Ты прав, Сеня, я всех продал.

То ли от неожиданности сказанного, то ли от пустого безразличия в голосе — мне стало тошно. Хотелось выйти на воздух, убежать от этой духоты. Слова Поганкина будто бы воняли, гноились. Так фантазеры превращаются в обманщиков?