Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— И все?! — крикнул я. — Просто… Вы как вообще, нормально? Вам после такого…

— Переживу.

— А! Переживете. Вы всех переживете, да.

— Да брось ты уже, — внезапно голос Поганкина стал жестким, отрезвляющим, как пощечина, — хватит комедию ломать, Сеня. Разувай глаза, соображай, куда попал! Все всё понимают, иначе нельзя было, иначе не получилось бы. Я приму любые обвинения, ты только из себя дурочка не строй. Я думал, ты умнее.

— Я думал, вы честнее.

Поганкин пожал плечами.

— Ты сам мне говорил… Ты говорил, что все все просрали, что игры закончились, мечты забылись. Я вот ничего не забыл.

— Не так. Это уже не игры, это обычное предательство. Просрали все только вы. Все и всех.

— Ты их едва ли знал, — отмахнулся Поганкин.

— А? Были люди в наше время, как задумаешься — грустно. Я вас, оказывается, едва ли знал.

— И меня. Понимаешь, Сеня, тут все намного проще. Игры, они никуда не делись. И о детских мечтах никто не забыл, понимаешь? Просто в жизни оно куда серьезнее, острее. Они злее, эти игры, Сень. И ради них приходится что-то отдавать.

— У вас бракованная мечта, — выплюнул я, — а в играх часто проигрывают. И что тогда? На помойку?

Поганкин долго молчал, глядя вдаль. За пределами единственного прожектора — почти все было облеплено чернотой.

— Да, — наконец бросил он, — на помойку. Нужно принимать правила.

Сперва показалось, будто мир вращается вокруг нашего оранжевого пятна, а потом стало ясно, что это обычное головокружение. Я уже хотел развернуться и уйти, когда Поганкин протянул мне свою коробочку.

— Вот, — сказал он, — я подарок решил сделать, ты возьми — пусть хоть что-то на память будет.

Я взвесил коробочку в руках.

— Какая-то деталь с вашей ракеты? Символичный шуруп?

Поганкин улыбнулся:

— Потом откроешь и увидишь.

— Понятно. Щедро, конечно, но вы мне лучше вот что скажите: почему меня со всеми не уволили? Неужели пожалели? Совесть? Благородство?

Я ожидал в ответ чего угодно, но только не смеха. Поганкин даже слезку с глаза смахнул.

— Ну ты… Ой, Сеня, ну ты, конечно, можешь сказать… Ох, ты иногда как скажешь…

Я смотрел с непониманием.

— Что это значит?

— Правду?

— Что?

— Правду тебе?

— Правду.

Поганкин снисходительно улыбнулся:

— Кому ты там на хер нужен, а, Сеня?!

Я едва не пошатнулся. Потребовались все силы, чтобы просто сказать:

— Ясно.

— Прощай, Сень. — Поганкин протянул руку.

— Как-то не простил, — ответил я, — хотел бы, но что-то такое героическое мешает.

— Бывает, — он убрал руку, — что теперь собираешься делать?

— Пойду в пивной ларек продавцом. Там как-то… как-то приземленнее.

— Да, не поспоришь. Бесконечность, — протянул Поганкин, — бессмертные космонавты на бесконечности. Громковато, однако. Лозунгово.

Он почесал бровь.

— Но ты только посмотри.

И махнул рукой на вычерненные контуры космоплана. Для финального смотра его подняли носом к небу. Выглядело внушительно: распятие громадных крыльев, мертвый блеск кабины, немые глотки двигателей. Над нами словно навис сумрачный айсберг, готовый в любую минуту обрушиться. Бес.

— Вот так и выглядит большая мечта, — сказал счастливый Поганкин.

Я поморщился:

— Похоже на гроб.

Песенка про красную гуашь и про мечту

Гагарин запахнул свою соболиную шубу и подошел к холодильнику.

— А я знаю, — сказал он, — где ты, Сеня, бутерброды спрятал.

— Дела-а, — удивился я, но все же решил поинтересоваться: — А вам не следует к отлету готовиться? Думать там о всяком… о высоком? О звездах.

— А кто бутерброды съест?

— Тоже верно, — согласился я.

— А эти — так далеко. Вон аж где.

И кивнул в окно.

На синем небосводе виднелись красные пятиконечные звезды. Я хорошенько пригляделся и понял, что они нарисованы обыкновенным фломастером.

— Красивые.

— И несовместимые с жизнью, — подытожил Гагарин, — с комфортной жизнью.

Я пожевал губу.

— Как-то… мелковато.

— Всему виной некая «большая мечта».

— Это как?

— Ну-у, — задумался Гагарин, — знаешь, Сеня, у нас во дворе стоял танк, еще с Великой Отечественной остался. Мы вокруг него играли, всякое фантазировали.

— Ого. И что с ним стало?

Гагарин полез за бутербродами.

— Ничего. Снегом замело, и забыли.

***

Я проснулся под шум телевизора. Я сел на кровати. Я увидел громогласного ведущего в клетчатом пиджаке.

Я подумал: «Раньше головы насаживали на копья, а теперь отправляют в голубой экран».

Я оделся. Я позавтракал гречневой кашей с молоком. Я зачеркнул «12 апреля» на календаре. Я услышал из телевизора: «…и космонавты: Александр Муртузов, Дмитрий Забегаев, Влад Канопаткин, Егор Шумный, Виталий Заростайко, Юрий Поздний, Олег Пятка и Олег Медведев. Конструкторы: Виктор Огнев, Александр Вернов и Петр Поганкин. Космоплан „Бесконечность“, дорогие друзья, — новое слово в советском ракетостроительстве. Оставайтесь с нами — в прямом эфире, чтобы увидеть, как история пишется на ваших глазах».

Я заметил промелькнувшее лицо Поганкина — изможденное. Я улыбнулся ему.

Потом я взял нераспакованный подарок в серой коробке (не могу вспомнить зачем). Я сел на велосипед (который купил, чтобы ездить к пивному ларьку «Прилив») и поехал.

Я ехал два часа (2 часа 44 минуты). Я надышался пылью и один раз упал на выбоине. Болела коленка, как в детстве.

Я приехал к самому отлету. Человеческие гущи стягивались из поселка — где устроили какую-то космическую ярмарку — к бескрайнему полю. Русское поле было широким и русским, как Россия. Что тут еще скажешь?!

Я (ровно через 12 минут ожидания) увидел, как вдалеке из космодрома взмывает треугольный силуэт «Бесконечности». Гуща зааплодировала, раздалась радостными криками. К сине-озоновым небесам с ревом летела мечта.

Я увидел бледную полосу дыма. Я сказал себе: белее, чем пар от чаши с молоком на морозе. Я тоже улыбнулся.

А потом раздался грохот, словно Бог выстрелил себе из револьвера в висок. И вот по скованным одной цепью прошла судорога, и вот исказились лица, замерли красные сердца. Звезды лопнули, как бутылки «Царской» водки.

От слепящего света в мире стало темно.

У большой мечты был большущий разлет осколков. Космоплан рванул мясистым мертвым салютом Победы. Небо обуглилось.

И все удивленные граждане увидели, как над нашей Родиной-Уродиной восходит солнце мертвых в форме ядерного хуя.

Хой!

Меньше, чем через год, здорово-и-вечно одной многострадальной страны перестало существовать, красные звезды на воротах перерисовали в цветы, цветы рассыпались лепестками. Раздолбанное здание коммунизма снесли ко всем чертям, а на освободившемся месте построили баню. Нормальную такую, с бассейном и шлюхами. Куда-то слилась советская мечта, а про русскую мечту никто ничего не знал. Солдаты, многие годы взбиравшиеся на вершину пищевой цепи в Афганистане, по приезде на этой же цепи повеселись. И все стало как раньше. Только совсем по-другому. Мнения разложились на плесень и липовый мед. Одни с теплой улыбкой ностальгировали по пионерской эстетике и кино за рубль с носа. Другие говорили: «СССР СССРал ГУЛАГами!» Мы застряли в баге между туманом войны прошлого и кальянным дымом будущего. И стали просто жить.