Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— Замечательно! — радовалась меж тем за дверью Ираида Петровна. — А теперь, детки, все вместе, дружно, ну-ка!..

— @%#`^@$&&!*}.! — закричали детские голоса.

— Ай как хорошо! Какие мы все молодцы! Теперь можно разобрать игрушки, и….

Кто-то засмеялся, кто-то радостно взвизгнул, и что-то яркое, разноцветное, размером с ребенка-трехлетку, с веселым жужжанием пролетело мимо двери раз и другой. Малыши загалдели, наперебой задавая вопросы воспитательнице, а та отвечала им, спокойно и терпеливо, так, словно не было в группе детеныша прилетевших сквозь полную звезд пустоту чужаков, а были просто самые обычные дети.

Лидочка вздохнула, промокнула лоб кружевным платочком и толкнула дверь.

— Здравствуйте, дети! — поздоровалась она с порога, обводя взглядом человеческие и нечеловеческие лица и изо всех сил стараясь удержать на лице улыбку.

— Ждравштвуйте, Лидия Макщимовна! — радостно ответила ей младшая группа.

Скрябышев маленького роста, щуплый, нервный; взгляд вечно отводит; за левым ухом — пластиковая хреновина для улучшения слуха.

Но не любят его в классе не за это.

Скрябышев ворует. Ладно бы что ценное. Всякую же ересь тибрит.

Раз эксперимента ради Мартынец принес из дома шикарную, синюю с золотом, пачку из-под Rothmans. Положил на видном месте. Мы с пацанами всю перемену просидели в засаде за шкафом: ждали, когда Скрябышев эту пачку спионерит. Взять его на горячем и вломить как следует.

Хрен там. Скрябышев мимо Мартынцевой парты трижды прошел и даже не дернулся. Зато из ранца у Зайчука пропала четвертинка ластика «Архитектор». Никто не видел, но никто и не сомневался: Скрябышев. Зайчук, правда, не переживал особо и волну не гнал. Его в тот день к директору вызвали, сказали: батя твой жив, Зайчук. Мы тоже сразу про ластик забыли. Зайчуковский батя был полярник и не вернулся из экспедиции. Его уж и оплакать успели. А тут такое.

У Быстровой исчезла старая тетрадка с глупыми вопросами и не менее глупыми ответами быстровских подружек. Любимый цвет («бирюзовый», потому что звучит красиво), любимая строчка из песни («милион-милион-алыхрос»), любимое слово («вечность»).

За тетрадку Скрябышев, опять же, не отхватил, не до него было. На следующий день вся школа гудела про быстровского отчима, которого вечером увели в наручниках. И Быстрова, надо сказать, совсем не выглядела печальной по этому поводу. Наоборот, как будто расцвела. Похорошела. Про тетрадку свою забыла напрочь.

А у меня сегодня утром ручка пропала — старая, с изгрызенным колпачком и без стержня. Я из нее собирался плевательную трубку сделать.

Вот я и думаю, что пора Скрябышева научить ценить чужую собственность. Позвал пацанов — никто не пошел. Ни Зайчук, ни Мартынец. Глупо, говорят, из-за какой-то плевательной трубки бить человека Скрябышева. Да у тебя, говорят, рука не поднимется. Потому иду и сам себя накручиваю. Вспоминаю. Перечисляю. Ручки, тетрадки, ластики. Действительно, глупо. Мелочь. Ерунда. Но если все вместе сложить, набирается…

…Что набирается, все мы знаем. Давно уже выследили тайное место Скрябышева. За школой, у забора растет старый каштан. Почти у самых его корней, низко-низко, есть большое дупло. В дупле — красно-желтые осенние листья и сокровища Скрябышева. Гирлянда мелкой чепухи: сухие каштаны, мятые тетрадные листки, огрызки ластика, иероглифы из веток и карандашей, колпачки от ручек, обломки точилок… Все это шелестит и постукивает на ветру. И шепчет — тихо-тихо, как раковина с морским прибоем; а в шепоте, говорят, можно различить имена.

Вот ведь бред. Девчачьи фантазии.

И все же — когда нет уроков, Скрябышев здесь. Слушает, приложив свое неслышащее ухо к стволу каштана.

Думал: не буду бить его слишком сильно, так — проучу. Но воспоминание об этом его вселенском умиротворении почему-то ужасно бесит, и я чувствую: остановиться будет нелегко. Вот сейчас, поверну за угол и…

— Нецепляев! — слышу за спиной.

Оборачиваюсь: Быстрова.

Сколько раз ловил себя на том, что украдкой наблюдаю за ней. Как она откидывает челку. Улыбается одним уголком губ. Вертит в руке карандаш. У нее прохладные пальцы. Я знаю, потому что она как-то раз прикоснулась ко мне, передавая тетрадь для контрольных. А глаза у нее сине-зеленые. Иногда, вот как сейчас, — почти бирюзовые.

Сколько раз шептал: посмотри на меня, Быстрова. Не слышала. Не смотрела.

Сейчас — смотрит.

Протягивает мне ранец.

— Понесешь?

То лето выдалось в нашем Лесу жарким и хлопотным. Друг друга мы никогда особо не жаловали, но обилие туристов частенько вынуждало работать рука об руку.

Над тем, чтобы обезопасить наш Лес, трудились кто во что горазд. Русалка и Леший, старый извращенец, работали в паре: она с ветвей пела жуткие заунывные песни мужчинам, чуть не круглые сутки, а женщин Леший поджидал по одной, за деревом, когда те отходили по нужде. Грязная работенка, ничего не скажешь, но старик был доволен.

Охотников вылавливал Оборотень. Вообще-то не совсем оборотень. Днем он огромная собака, ночью — собака безумных размеров. Вот и все перевоплощения, но шуток на эту тему он почему-то не терпит. Если с охотниками возникали проблемы — подключался наш местный Призрак. Когда-то он сбежал из тюрьмы, заблудился в Лесу и помер. Теперь вот с нами. Вообще-то он тихий малый, жуткий меланхолик, но люди его по-настоящему боятся.

Скромница Спригган тушила костры и впадала в бешенство при виде топоров и любых других инструментов для рубки леса. Когда осенью, раз в несколько лет, приходит бригада убирать сухостой, что все мы более-менее терпим, у нее случается жуткая хандра. Когда-то ее родной лес в Англии вырубили подчистую во время бума судостроения, вот она до сих пор не отошла, а прошло ведь уже лет пятьсот.

У нас вообще довольно много пришлых, но пришли они так давно, что уже свои. Боггарт, например, тоже эмигрант, пугал у нас детей, да так ассимилировался, что ни дать ни взять — чистая бабайка. Дуэндэ — испанец, мерзкий тип. Занимался в Лесу мелкими пакостями: воровал мелкие вещи, всячески мешал незваным гостям наслаждаться отдыхом. Ему никогда не надоедало, например, разливать в рюкзаках и внутри палаток сгущенку.

Я, как и положено черному коту, создавал мистическую атмосферу и всем подряд перебегал дорогу. Скажу без ложной скромности, что размеры мои частенько поражают воображение всех этих воображал-туристов.

Эту систему совместной работы нам предложил Ведьмак. Мужик, что уже лет десять жил у нас. Мы поначалу пытались его выжить, но потом успокоились. Не мешает — и ладно. А он, как единственный в Лесу представитель породы, которую все мы терпеть не можем, оказался на удивление ничего. Людей он тоже не любил, Лес оберегал, в силу своих убогих возможностей, конечно. Его идея разделения обязанностей явно пошла нам на пользу. Как минимум стало меньше стычек и грызни.