Тима Феев - Трим

Грета все еще смеялась сперва. А когда увидала, что я со всех ног побежал к обрыву, кричать мне что-то стала. Но я уже совсем ничего не слышал. Во мне тогда словно бы огонь какой-то невидимый зажегся. И так он пек меня изнутри, что мне было уже все равно. Словно птица я взмыл с этого обрыва в воздух и, расставив руки, стал буквально планировать. Падал я долго, очень долго. Так то, наверное, секунд десять, не больше, но мне тогда показалось, что целую вечность. И пламя в моей груди разгоралось все сильнее. Словно встречный ветер, пока я летел вниз, его раздувал. И вот вода. Вытянувшись в струну, я вонзился в нее как гвоздь, ногами вперед. А руки прямо над головой вверх поднял. И это, конечно, спасло меня тогда. Потому что отклонись я в сторону хоть ненамного, то разбился бы, наверное. Но и внизу меня подстерегала опасность. На глубине, где я мгновенно очутился, было так тяжело и холодно, что я чуть было опять не погиб. Но тот огонь, что в груди у меня горел теперь ярким пламенем, дал мне силы. Хотя и потерпеть мне пришлось и дыхание надолго задержать. Но все же выгреб я, хотя дыхания едва-едва хватило. А как вынырнул на поверхность, так сразу и увидал свою Грету. И другая она была теперь уже совсем, по-другому смотрела. Она даже не говорила мне больше ничего, а только прижалась к груди, когда я вылез на берег и замерла. А потом подняла свою руку. Я заметил, что в руке у нее что-то было. Разжав пальцы, я увидел маленький серебряный браслет, который показался мне почему-то очень знакомым. Я попытался было вспомнить, но Грета опередила меня. «Это твой подарок мне, — сказала она тихо, — помнишь, ты подарил мне его, когда мы совсем маленькими еще были». И вспомнил я тогда, и понял все, что Грета меня тоже очень сильно любила, раз такую безделицу столько лет берегла.

Молодой трим перевел взгляд на женщину, которая все так и стояла в дальнем углу тускло освещенной комнаты. По ее напряженному лицу было заметно, что она очень внимательно слушала мужа. Но когда тот наконец замолчал, вновь ничего не сказала, а спокойно вернулась к своим домашним делам.

— Скажите, — проговорил молодой трим, — а чего же такого необычного в этом вашем рассказе. Ведь ваша история хотя и удивительная очень, но вполне понятная. И знаете, так ведь не только у вас случалось. Что какое-нибудь несчастье помогало вспомнить о своих истинных чувствах.

— Ты почти правильно угадал на счет несчастья, — ответил ему хозяин дома. — Вот только не оно повлияло на меня тогда и заставило перемениться.

— А что?

— А то, что природе до нас дела нет, понимаешь? Мне ведь прежде отчего-то всегда казалось, что при желании можно легко со всем договориться. А вышло что? Да самое простое. Что и ветер, и вода, и земля даже — неживые и абсолютно равнодушные. Что их совершенно не волнуют ни наши горести, ни печали. Что мы одни на этом свете. И другие тримы тоже одни. И что совсем ничего не изменится, и мир не рухнет, даже если все мы и погибнем. Это, конечно, и так, вроде, как все знают, но мало кто понимает. Ведь понять, значит испытать на себе. А кто же будет такое добровольно испытывать. А оттого и живут все в сладких грезах и мечтах. А настоящая жизнь начинается лишь там, где кончаются иллюзии и ты видишь суть природы. И суть у нее холодная. Она холодна как лед, как вечный лед. Она холоднее даже чем тот снег, что идет сейчас за окном. Но в этом-то как раз и состоит ее ужас и величие. И именно поэтому она способна иногда разжечь пламя настоящей жизни. Как если бы ты вышел на мороз, а сам почувствовал жар изнутри. И знаешь, я ведь в тот день не только лишь внутренне ожил, но и внешне. Вот сколько мне сейчас лет, как ты думаешь.

— Сорок-пятьдесят, примерно, — ответил ему молодой трим с сомнением.

— Восемьдесят, — сказал ему хозяин дома. — И моей жене примерно столько же. Но, — он хлопнул рукой по столу, — думаю, что тебе пора уже спать. А то засиделись мы сильно за разговорами.

— Нет, — произнес молодой трим, — я домой пойду, а то мои волноваться станут. Я теперь уже понял примерно куда надо идти, так что спасибо вам за ужин и за рассказ, но мне пора.

— Как угодно, — спокойно ответил ему хозяин дома.

После чего они дружески попрощались и молодой трим пошел назад в свою деревню. Он теперь уже знал правильный путь, — чуть левее темнеющего леса вдалеке, и напрямик через бескрайние поля. В глаза ему летел крупными хлопьями мокрый снег, а встречный ветер холодил лицо. Ноги его проваливались в глубокие сугробы и руки начинали уже замерзать. Но он вовсе не думал об этом. Не думал он и о странном рассказе, который услышал только что. А думал лишь о том, как же сейчас ему будет хорошо дома. В тепле и уюте, спокойствии и комфорте. Безо всех этих метелей, холодов и прочих неприятных и таких равнодушно-холодных сил неживой природы.

Крушить, рвать, ломать было единственной и по-настоящему сильной его страстью. Тем, о чем он всегда грезил и мечтал. Причем родители поначалу даже и не обратили внимание на такое его поведение, приняв все за простую детскую шалость. И хотя остальные жители деревни уже не раз говорили им, что их малыш хулиган, лишь только отшучивались и не воспринимали подобные слова всерьез. Однако, когда их Мио, ну просто-таки взорвал собачью конуру, и хорошо еще, что без самой собаки, забеспокоились и решили, что нужно предпринимать какие-то меры.

Сначала они пытались убеждать малыша, внушать ему, что ломать вещи нехорошо. Что они могут еще всем понадобиться, и что от них бывает большая польза. Когда же это не помогло, стали уже запрещать, под страхом наказания. И тогда их Мио, вроде как на некоторое время перестал заниматься привычным ему уже делом. Но едва лишь родители уехали как-то из дома за покупками, мгновенно принялся за старое. Перво-наперво он сжег соседский сарай. Потом сломал забор. Потом маленький мостик через реку. И вот уже после этого случая вся деревня буквально всполошилась и просто-таки потребовала от родителей унять своего сорванца, потому что в противном случае, они, по их словам, будут вынуждены вообще все их семейство из деревни прогнать. Мать с отцом не знали что и делать, как поступить. Но Мио, как оказалось, и сам тогда обо всем догадывался, отчего и сказал им, когда они решили с ним основательно поговорить:

— Я не знаю, как быть, — признался он откровенно, — не могу остановиться. У меня такое чувство, что я просто обязан все рвать и ломать, что такое мое предназначение. И поскольку другие жители деревни этого выносить не могут, то переселите меня в какой-нибудь другой дом, отдельный. Я знаю, там на краю деревни есть один. Он на песчаном пригорке стоит и я тогда смогу в нем жить себе спокойно и никому не мешать.

Мать с отцом после таких его слов посовещались конечно, повздыхали, но дали согласие. Да на самом-то деле у них и выхода другого не было, кроме как жить с сыном отдельно. К тому же еще и остальные жители деревни, когда обо всем узнали, также вполне одобрили этот их план. «Но чтобы он к нам и не заходил даже, — сказали они твердо. — В другую сторону, где лес, пусть ходит сколько вздумается. Но чтоб в деревню, ни ногой». На том и порешили.