Леви Тидхар - Центральная станция

Его это пугало. Внутренние системы сбоили, отделаться от чувств он не мог. Руки тряслись.

– Я страдаю, Иезекииль, – сказал он. Его раздражал собственный голос.

– Мотл, что ты наделал?

Этот голос, холодный, спокойный. Солдат-одиночек не существует. Военные соблюдают порядок. Иезекииль получал долю с заработка Мотла, с торговли христолётом, с редких грабежей, со всякого рэкета, вообще со всего, до чего дотянулся металлическими пальцами. Мотл его за это уважал. Иезекииль заботился о своей армии.

Кто еще о них позаботится?

– Я не думал, что это случится, Иезекииль, – сказал Мотл. – Это было не то, что я…

Он умолк. Что он чувствовал на самом деле? Раньше не было нужды чувствовать ; не настолько. Чувство у тебя забрали, когда переделывали, когда прежний ты, с именем и жизнью, прежний человек – умер; а вместо него родился ты-новый. Раньше эмоции регулировались, и все внутренние системы работали, и проводилось техобслуживание; страх и гнев разрешались, но в разумных пределах, а вот любовь и привязанность тебя размягчали. Хуже того, делали тебя уязвимым.

– Ты любишь эту девушку? – спросил Иезекииль, и Мотл расслышал вопрос по-новому – и понял его по-новому. Роботники – его братья, его родня.

– Я… – начал он и подумал: храбрость. Вот о чем я почти забыл. И сказал просто: – Я ее люблю.

Немые роботники вокруг костра шевельнулись. Иезекииль кивнул, опустив тяжелую голову.

– Иди к ней, – сказал он.

Тогда на Синае, под убывающей луной, Мотл стоял на коленях на песке и, погрузив руки в теплое Красное море, смотрел на умирающего в отдалении Левиафана. Наркотик, христолёт, завладел Мотлом, с неба упал луч света и вознес его, и дух его носился над водами. Вера: Мотлу нужна был вера, как и им всем, чтобы идти дальше.

Я найду Исобель, думал он. Прямо сейчас я пойду к ней, и пусть все видят, что мы вместе. Руки еще дрожат, жажда не исчезает, но Мотл ее игнорирует; ну или пытается. Иногда нужно верить в то, что ты мог бы обрести веру; иногда нужно осознать: небеса может подарить тебе другое живое существо, а не какая-то таблетка.

Иногда.

Ранним утром Центральную станцию затопил свет; Ибрагим, альте-захен, брел с лошадью и телегой по Неве-Шанаану. Остановился, увидев Ачимвене: тот, стоя перед крошечной комнатушкой, в которой помещалась его лавка, поднял руку в знак приветствия.

Ничто не радовало Ачимвене Хайле Селассие Джонса так сильно, как восходящее за Центральной солнце. Оно подсвечивает изможденных секс-работников и механических уборщиков; летучие фонарики на заре, покачиваясь, неспешно откочевывают в свои хабитаты – до следующей ночи. На крышах раскрываются навстречу светилу солнечные батареи. Воздух пока еще прохладен. Вскоре он нагреется, солнце будет палить, и ревущие кондиционеры начнут струить холод в магазинчики, рестораны и перенаселенные квартиры по всему району.

– Ибрагим, – сказал Ачимвене, узнав приближавшегося альте-захена. Ибрагим восседал на верху телеги, рядом – мальчик Исмаил. Телега уже забита: адаптоцветная мебель, пластмассовый и металлический лом, коробки с выброшенной домашней техникой, а также отвергнутый каменный бюст Альберта Эйнштейна, беспечно лежащий на боку.

– Ачимвене, – Ибрагим улыбнулся. – Как погода?

– Скорее так себе, – ответил Ачимвене, и оба засмеялись, довольные этим почти ежедневным ритуалом.

Таков Ачимвене: не самый яркий человек, не бросается в глаза в толпе. Ростом не вышел, сутуловатый, носит старомодные очки, компенсируя мелкий недостаток зрения. Волосы некогда были густы и вились, сейчас от них мало что осталось; по большей части он, как ни жаль, лыс. Губы мягкие, глаза терпеливые и доверчивые, с изящными морщинками обманутых надежд. «Ачимвене» значит «брат» на чичева, языке, распространенном в Малави, хотя сам он – из Джонсов Центральной и приходится братом не кому-нибудь, а Мириам Джонс из шалмана «У Мамы Джонс». Каждое утро он встает ни свет ни заря, поспешно умывается и выходит наружу, чтобы поспеть к восходящему солнцу и альте-захену. Потирает руки, будто зябнет, и говорит мягко и спокойно:

– Есть что-нибудь для меня, Ибрагим?

Тот проводит рукой по своей лысой башке, улыбается. Иногда отвечает просто: «Нет». Иногда Ибрагим колеблется: «Возможно…»

Но сегодня:

– Да, – сказал Ибрагим, и Ачимвене поднял глаза, глядя то ли на альте-захена, то ли на небо, и попросил:

– Покажи?

– Исмаил, – кивает Ибрагим; мальчик, беззвучно сидевший рядом, быстро и самоуверенно ухмыльнулся, слез с телеги и обошел ее.

– Тяжело! – пожаловался он. Ачимвене поспешил к нему и помог стащить контейнер, и правда очень тяжелый.

Ачимвене глядел на контейнер молча, в предвосхищении.

Он встал на колени рядом. Коснулся контейнера пальцами, отыскал защелки. Медленно поднял крышку. Он смаковал момент, когда на содержимое контейнера прольется свет, когда запах драгоценных и хрупких предметов вырвется, освободившись, и защекочет нос. Ни один аромат в мире не мог сравниться с запахом древней, пожелтевшей бумаги.

Коробка открылась. Ачимвене заглянул внутрь.

Книги. Неудивительно, что коробка так тяжела. Это вес бумаги.

Не бесконечные реки текстов и образов, движущиеся и статичные, не нарративы полной загрузки, в которые можно нырнуть, как говорил Ачимвене на своем устаревшем языке, в сетях; другие именовали это Разговором. У Ачимвене все равно не было к ним доступа. И не книги как украшение, материальные объекты мастеров своего дела – с пергаментными переплетами, золотым тиснением, набранные вручную и стоившие целое состояние.

Нет.

Он смотрел на вещи в коробке: распадающиеся, потрепанные, выцветшие, тонкие, дешевые книжки в мягких обложках. Они пахнут пылью, плесенью, временем. Отдают мочой, табаком, пролитым кофе. Так пахнут вещи, которые жили .

Так пахнет история.

Ачимвене нежно взял книгу и открыл ее, осторожно переворачивая страницы. Бесценно. У него, как часто писали в этих самых книгах, сперло дыхание.

Это же «Ринго» .

Всамделишный «Ринго».

На обложке дышащего на ладан покетбука – стрелок с иссушенным лицом на пустынно-красном фоне. Огромными буквами написано «РИНГО», ниже – имя вымышленного автора: Джефф Мак-Намара. Наконец, само название книги из длинной серии вестернов. Эта называлась «По дороге в Канзас-Сити».

Неужто они все такие?

Конечно, никакого Джеффа Мак-Намары никогда не было. Все ивритоязычные вестерны серии «Ринго» вышли под псевдонимами и написаны голодающими молодыми писателями прежнего Тель-Авива; те же самые авторы сочиняли очень похожие истории о космических приключениях, сексуальных похождениях и сентиментальной любви, смотря чего требовали обстоятельства (и карман издателя). Ачимвене аккуратно разрыл недра коробки. Сплошь покетбуки, напечатанные на дешевой, тонкой бумаге из пульпы много веков назад. Как случилось, что они сохранились? Некоторые названия Ачимвене видел только в аукционных каталогах; держать эти книги в руках было сродни чуду. Вот история влюбленной медсестры; дело об убийстве; книга о подвигах солдат на Второй мировой; эротика с такой аляповатой обложкой, что Ачимвене покраснел. Эти книги невозможны, они не имеют права существовать.