Алексей Поляринов - Центр тяжести

С насилием точно так же. Вы ошибаетесь, если думаете, что к насилию склонны только преступники и/или психопаты и что насильника видно за километр, и если ты не разглядела этого и подпустила его к себе слишком близко – проблема в тебе.

В 1966 году американские психологи Мелвин Лернер и Кэролайн Симмонс провели эксперимент. Суть простая: семьдесят две студентки наблюдали за тем, как их однокурсница выполняет тест. За каждый неверный ответ девушку били током. Студентки, разумеется, сочувствовали ей, но лишь сначала. Прошло немного времени, и их сочувствие сменилось обвинениями – ближе к концу теста студентки были уверены, что жертва заслужила удары – плохо готовилась.

Лернер и Симмонс объяснили такое поведение верой людей в справедливость мира: мы подсознательно верим, что все происходящее с человеком – результат поступков. За хорошие дела мир награждает нас, за плохие – карает.

Звучит неплохо, но есть одно но: эта вера – ошибка. Когнитивная ловушка.

Мы склонны искать оправдание тем вещам, на которые не можем повлиять. Среди таких вещей – насилие.

Если тебя бьют током во время теста – сама виновата, плохо готовилась.

Если тебя избили и ограбили по пути домой – сама виновата, зачем так поздно шляешься по темным переулкам?

Если тебя изнасиловали – сама виновата и не говори, что не понимала, к чему все идет.

Мы подсознательно верим в справедливость мира и потому закрываем глаза на то, что способно поколебать, подточить эту нашу веру. Плевать на людей, вера важнее.

Когда меня изнасиловали, мне было пятнадцать.

Они сделали это вдвоем, потом прогрели машину и отвезли меня домой.

Как ни в чем не бывало. Словно так и надо.

Мне было пятнадцать, и на уроке биологии к тому моменту мы уже проходили репродуктивную систему человека. Но там, в новогоднюю ночь, в гараже, я до последнего момента не понимала, что происходит.

Рома втащил меня в гараж, открыл дверь автомобиля и бросил на заднее сиденье, лицом вниз. К тому моменту я, кажется, даже перестала протестовать – застывшая, как олень в свете фар. Он стягивал с меня джинсы и грязно ругался оттого, что на мне так много одежды и что ее так сложно снять:

– Сорок одежек, блядь! Чего уставился? Иди, помоги, руки ей держи.

Антон схватил меня за запястья, и только тут я вспомнила о нем – он тоже здесь, смотрит на все это. Хотела повернуться, посмотреть ему в лицо, но не могла пошевелиться – сейчас уже не помню, то ли меня вжали лицом в сиденье, чтоб не кричала, то ли сама вжалась от страха.

Они вдвоем кряхтели надо мной, ругались – раздраженные и даже, кажется, разочарованные.

– Чего так долго?

– Да иди ты! Она сухая вся! Еще и холод собачий! Отличная, блядь, идея – в гараже на морозе!

– Тихо, тихо, не дави так. Не надо синяков, слышишь? Мы же не звери какие. Нежнее давай, во-о-от. Не наседай, и оно само пойдет.

Их голоса – там, сверху, сдавленные и напряженные, – я слышала их словно издалека, как будто голоса хирургов сквозь анестезию.

[неразборчиво]

Плохо.

Знаешь, ведь до пятнадцати лет я тянулась к большим и сильным людям – от них веяло безопасностью и покоем. Я любила больших людей, мне казалось, я могу спрятаться в их тени, они защитят меня. А потом, после этого я стала избегать их, общалась только с теми, кто был равен мне по весу, с теми, кого в случае внезапной агрессии смогу одолеть. Это дико и странно, и я сама не сразу заметила эту свою новую привычку…

Слушай, давай сделаем перерыв, а?

Когда все закончилось, они помогли мне одеться. Голоса их смягчились – они больше не были раздражены, не злились на меня и друг на друга, не рычали, не шипели. Словно превратились обратно в людей.

– Вот и машина прогрелась! Поехали кататься!

И мы поехали. Я сидела на заднем сиденье, все еще в шоке, в анабиозе. Они разговаривали – друг с другом и со мной – травили анекдоты. И самое страшное было в том, что в этом их беззаботном тоне не было никакого притворства – они действительно весело проводили время. Так весело, что я и сама чуть не поверила в то, что выдумала всю эту мерзость с возней и скользкими прикосновениями там, внизу, на заднем сиденье. Мы встретились с какими-то их друзьями, они курили, смеялись, пытались угостить меня шампанским. Рома нежно обнимал меня, спрашивал: «Что, замерзла? Иди сюда, сейчас согрею тебя» – и прижимал к себе.

Не знаю, как я реагировала, не помню, как дожила до утра и о чем думала. Помню лишь, что болела голова, словно с похмелья (хотя похмелья я тогда еще не знала).

Потом отвезли домой и проводили до двери. Дверь открыла мама, они с ней весело поговорили.

– Возвращаем ваше сокровище в целости и сохранности, – сказал Рома.

И по его тону было слышно – он и сам верит в это. Или просто так хорошо играет. Что значит «в целости и сохранности»? Его слова, его уверенность в себе – все это было так абсурдно, что в какой-то момент я и сама поверила, будто ничего страшного не произошло.

Это потом, в течение недели каждый вечер отмокая в ванной, разглядывая медленно заживающие синяки на внутренней стороне бедер, мучаясь кошмарами, снами, в которых я не могла пошевелиться, – только тогда до меня стало доходить, что это ненормально. Что он соврал, когда, возвращая меня маме, сказал, что я «в целости и сохранности», соврал в лицо.

Я не сказала родителям. Не только от стыда. Я просто знала: если расскажу – я разобью им сердце.

С Ромой и Антоном я больше не общалась: когда видела их в школьном коридоре, сворачивала в ближайшую дверь. Однажды я нацарапала на капоте этой его машины слово «насильник». Но он мне ничего не сделал – не знаю почему. Возможно, он просто не знал, что это я. Что, если я была не первая, с кем он так поступил? И если так, и были еще девочки, то почему и они тоже молчали? По той же причине, что и я?

И много лет спустя, двенадцать, если быть точной, моя подруга Ольга Самойлова из Общества помощи жертвам насилия сообщила мне, что Роман Кокорин – к тому времени успешный бизнесмен, основатель обширной сети автомоек по всей России – отбывает срок в тюрьме строгого режима. За несколько доказанных случаев сексуального насилия. Мне бы почувствовать облегчение – ведь справедливость восторжествовала, не так ли? Насильник наконец наказан, пусть и не мной. Но все было наоборот: мне стало плохо. Я чувствовала вину – перед той девушкой, за изнасилование которой его посадили (и сколько их вообще было за эти двенадцать с лишним лет – еще вопрос). Ведь если бы я еще тогда, после той новогодней ночи сразу обратилась в полицию, то я бы защитила от него всех остальных женщин, разве не так? Или я просто накручиваю себя?

– Так, выкинь немедленно весь этот мусор из головы, – сказала Ольга. – Еще не хватало, чтоб ты нервы себе трепала из-за этого выродка. Он в тюрьме, его там, скорее всего, уже опустили – это самое главное.