Урсула Ле Гуин - Роза ветров (Рассказы)

Я знала, что он думает о своей жене.

Миссис Спики набрала 88 при первой же всеамериканской проверке. Уже много лет она находилась на территории Психолечебницы Большого Лос-Анджелеса. И если кто-то еще думает, что доктор Спики не был искренним в своих убеждениях, вспомните об этом! Он пожертвовал ради них всем.

Но даже когда Психолечебницы вошли в рабочий режим, когда мы справились с эпидемией в Южной Африке и с голодом на Украине и в Техасе, тяжкий груз не спал с плеч доктора Спики, потому что с каждым месяцем работников Психометрического бюро становилось все меньше. Кто-нибудь обязательно проваливался на ежемесячном Тесте, и его отправляли в Бетесду. В машинописном бюро никто больше месяца-двух не задерживался. И пополнять штат становилось все сложнее, потому что многие здоровые молодые люди шли добровольцами в Персонал, работать в Психолечебницах. Неудивительно – жизнь за решеткой была куда легче и приятнее, чем снаружи. Все так уютно, столько новых друзей и знакомых – я положительно завидовала этим девчонкам! Но я-то знала, в чем состоит мой долг.

По крайней мере, в здании ООН, давно уже переименованном в Психометрическую башню, стало намного спокойнее. Порой целыми днями во всем небоскребе не было никого, кроме меня, доктора Спики и уборщика Билла (набиравшего ежеквартально 32 пункта, как часы). Все рестораны были закрыты, как и большая часть Манхэттена, но мы устраивали такие чудные пикники в бывшем зале Генеральной ассамблеи! А тишину постоянно нарушали звонки откуда-нибудь из Буэнос-Айреса или Рейкьявика, потому что у и. о. президента постоянно спрашивают совета по разным вопросам.

Но 8 ноября прошлого года – я никогда не забуду этот день, – когда доктор Спики диктовал мне план мирового экономического роста на следующую пятилетку, он внезапно прервался и спросил:

– Кстати, Мэри-Энн, какой у вас КН?

Мы проходили Тест за два дня до того – шестого числа. Мы всегда проходили его в первый понедельник месяца. Доктор Спики никогда не позволил бы исключить себя из правил Всеобщего Тестирования.

– Двенадцать, – ответила я и только потом сообразила, что это довольно странный вопрос. Нет, конечно, мы часто упоминали в разговоре свои коэффициенты, но странно было, что доктор поинтересовался моим, прервав важное государственное дело.

– Чудесно! – Доктор помотал головой. – Мэри-Энн, вы чудо! Это меньше, чем в прошлом месяце, верно?

– Мой КН всегда колеблется между 10 и 14, – ответила я. – Тут ничего нового, доктор.

– Когда-нибудь, – произнес он, и лицо его обрело то вдохновенное выражение, с которым он произносил свою эпохальную речь о Психолечебницах, – когда-нибудь нашим миром будут править люди, достойные править. Люди, чей КН равен нулю! Нулю, Мэри-Энн!

– Господи, доктор, – шутливо заметила я, хотя его возбуждение меня немного обеспокоило, – даже вы никогда не набирали меньше трех, да и то было почти год назад.

Он посмотрел как бы сквозь меня – очень неприятно.

– Когда-нибудь, – произнес он все с той же интонацией, – ни у кого в мире не будет КН более 50! А когда-нибудь не останется никого с КН более 30! Более 10! Лечение будет усовершенствовано. Я лишь диагност. Но лечение будет совершенствоваться! Мы найдем панацею! Когда-нибудь… – Он все смотрел на меня, а потом спросил: – Знаете, сколько я набрал в понедельник?

– Семь, – наугад бросила я. Семь он набрал в прошлый раз.

– Девяносто два, – ответил он.

Я рассмеялась, подумав, что он так шутит. Чувство юмора у него всегда было бесовское. Но я решила, что пора нам уже вернуться к плану мирового экономического роста, и весело заметила:

– Это не очень удачная шутка, доктор.

– Девяносто два, – повторил он, – и вы мне не поверите, Мэри-Энн, но это все из-за дынек.

– Каких дынек, доктор? – спросила я.

И вот тут-то он кинулся на меня через стол и попытался прокусить мне яремную вену.

Я применила захват дзюдо, позвала уборщика Билла, а когда тот пришел – вызвала робофельдшера, чтобы отвезти доктора Спики в Психолечебницу Бетесда.

Это случилось полгода назад. Я навещаю доктора Спики каждую субботу. Очень печальное зрелище. Он в округе Маклин – это у нас палата для буйных, – и каждый раз, видя меня, он визжит и исходит пеной. Но я не принимаю это на свой счет. Нельзя обижаться на душевнобольных. Когда Лечение будет усовершенствовано, его вылечат. А я пока держусь. Билл подметает на этажах, а я занимаюсь Мировым правительством. Это вовсе не так трудно.

– Мелочь, – пробрюзжала тетушка, когда я положила обол ей под язык. – Там, куда я направляюсь, мне потребуется куда больше.

Мелочь – это точно. Тетушка почти не изменилась за последние часы, только дышать перестала.

– Прощай, тетя, – сказала я.

– Я еще никуда не ухожу! – огрызнулась тетушка. Вечно она на меня злится. – В этом доме есть комнаты, куда я даже не заглядывала.

Не пойму, о чем это она? В нашем доме всего две комнаты.

– Странный привкус у этого обола, – заявила тетка после долгой паузы. – Где ты его взяла?

Я не хотела объяснять ей, что это был мой талисманчик, круглая медная бляшка, а не монета, которую я таскала в кармане больше года, с тех пор как подобрала ее у ворот кирпичного завода. Конечно, я как могла оттерла бляшку, но способность чувствовать вкус у тетушки всегда была отличной, и теперь она ощущала привкус дорожной пыли, собачьего дерьма, дробленого кирпича и кроваво-металлический привкус меди. Так что я сделала вид, что не поняла вопроса.

– Странно, что у тебя хоть что-то нашлось, – продолжала тетушка. – Если через месяц у тебя хоть цент в кармане останется, я буду очень удивлена. Бедняжка! – Тетушка вздохнула бы, если бы еще дышала.

Я и не знала, что она будет беспокоиться обо мне даже после смерти, и расплакалась.

– Вот и хорошо, – удовлетворенно заметила тетушка. – Только не затягивай. Я далеко не пойду. Мне ужасно интересно, что же за той дверью, куда я не заходила.

Когда тетушка встала, она уже выглядела совсем молодой, моложе, чем в день моего рождения. Она легкими шагами пересекла комнату и отворила дверь, которой я раньше не видела.

– Лайла! – воскликнула она радостно и удивленно.

Лайла – это ее сестра, моя мама.

– Лайла, господи! – проговорила тетушка. – Неужто ты ждала здесь одиннадцать лет?

Ответа матери я не расслышала.

– Мне очень жаль, что приходится бросать девочку, – сказала тетушка. – Я делала все, что могла, очень старалась. Она славная. Прямо не знаю, что теперь с ней будет!

Тетушка никогда не плакала, а теперь у нее и слез не осталось, но от ее беспокойства за меня, от страха и жалости к себе я опять разрыдалась.