Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

— Что, совсем? — сказал, чтобы хоть что-то сказать, Илья. Глянул на Васятку, и так его болью прошибло с макушки до пяток, что мало волком не взвыл.

— Ну, не то, чтобы совсем…

— Это как же прикажешь тебя понимать?

— А как хочешь, так и понимай. Ты лучше вот что: поклонись Бояну, да попроси спеть-сыграть. Может, тогда и поймешь.

— Как же я поклонюсь, если… нездоров сильно…

— Медведь, что ли, помял? — Дался Тимохе этот медведь, опять ведь вспомнил.

— Нет, не медведь… С чего взял?

— Так на тебя глядючи. Неужто существует на белом свете такая хворь, чтобы эдакого богатыря одолела?

— Знать, существует…

— Медведь, он перед тем как напасть, на задние лапы встает, — глядя в упор на Илью, ни к селу, ни к городу завел Звенислов. — Потому в древности, когда на него с рогатиной и ножом ходили, время улучали. Встанет он на дыбы, раскинет лапы, тут ему рогатину под пасть… И рука должна быть верной и твердой, о втором ударе речи нет…

— А коли нет рогатины? — К чему это он разговор такой завел?

— Зубы у него, и когти страшные. Не убежать, не на дерево влезть, потому — проворен. Так что думай…

— Не пойму я, — Илья покачал головой. — С чего это ты про медведя-то?..

— Да так, к слову пришлось… Кланяйся, говорю, Бояну.

— Ну что ты пристал к человеку, ровно репей, — неожиданно вступил в разговор старец. — Сам же сказал, и человек хороший, и встретил приветливо, и напоил-накормил.

Он неторопливо сунул руку за спину, потащил гусли и положил их перед собою на стол.

— О чем же тебе спеть-то? — задумчиво протянул старец. — А вот хотя бы и эту…

И опять — не в избе Илья, ни слов не слышит, ни струн перепев. Видит он деревушку возле озера, рощу березовую, дорогу, вдаль змеей извивающуюся… Словно парит он на крыльях в вышине подоблачной над землей. Ладная деревушка, такая же ухоженная, как и ихняя, только размерами поболее. На озере — лодки, на полях — ратаи, на огородах — бабы, ребятишки — по улице носятся. Один в один, почти, как у них. Ан нет, кузня есть, и мельница тоже.

А потом увидел Илья, вымахнула из леса туча черная, понеслась через поля к деревушке. Не сразу понял, что это дикие. Только как понял, крылья сложил свои невидимые, чтобы сверху орлом броситься, — нет, не дано ему вступиться. По-прежнему парит он в вышине, сердце из груди рвется, из уст — крик неслышимый, а поделать ничего не может. Внизу же искорки зажглись, понеслись молниями, ударили в ближние крыши, огнем к небу взметнулись…

И вот уже Илья не в небе, — посреди улицы. И видит, и слышит, а двинуться по-прежнему не может. Гудит пламя, сизый дым по земле стелется, не продохнуть, мечутся люди, пытаясь спастись от всадников, да только где там… Свистнет стрела, — уткнется в траву тот, кто мгновение назад живым был. Метнется гадюкой черной аркан, — поволок всадник того, кто мгновение назад свободным был. Мелькнет в дыму клинок, коротко торкнет копье — пошатнется и припадет на колени тот, кому на роду написано было, постоит так да и опустится мягко, ровно вздремнуть прилег. Вой, крики, треск огненный, ржание, грохот изб оседающих — бьется в голове Ильи единым боем, — но не отвернуться, ни глаза закрыть, ни уши заткнуть…

Сколько прошло времени, спроси — не ответит. Может, час, а может — несколько мгновений. Только за это время столько увидел, — больше, чем за всю прожитую жизнь. Иным такие видения волосы в зимний цвет красят, Илья очнулся — с такой силой пальцы в камень печной впились, как только в песок не искрошил… Сердце из груди рвется, воздуху не хватает, слезы злые глаза застят… Все сам видел, о чем Тимоха умолчал. И как пал под саблей ратай, с вилами на всадника кинувшийся, как другой всадник поволок на аркане жену его, мать Васяткину, и как сам мальчик, бросившийся вслед, напоролся на копье и упал, истекая кровью…

А в избе тихо. Ни звука. Старец гусли снова за спину задвинул, глаза невидящие веками прикрыты. Застыли Тимоха с Васяткой, ровно деревянные.

Сколько так просидели — неведомо.

Наконец, Звенислов поднялся.

— Ну что ж, хозяин ласковый, спасибо тебе, за то, что напоил-накормил, отдых дал путникам усталым. Пора нам. Кваску, напоследок, не найдется ли?

— В чулане, на полке. Кринка там, рядом с ковшом, который в виде ладьи. Старенький такой ковш, почернел уже. Только, боюсь, и того не наберется…

И точно, не набралось. Принес Тимоха, едва больше половины ковша. Старцу протянул, сам глоток сделал, Васятку попотчевал, поставил на стол. Взял в руки палку свою ореховую. Поднялись люди странные, стали в дверях, поклонились поясно.

— Бывай здоров, хозяин. Извини уж, что потревожили, ежели что не так…

— Так, не так, перетакивать нечего… Эх, страннички! — воскликнул вдруг Илья и шарахнул кулаком по печи. — Разбередили сердце молодеческое!.. Что же это? Как же это? Дикие там домы разоряют, детей сиротят, а я здесь…

— А я здесь… — поддразнил Звенислов. — Кто ж виноват, что ты здесь? Ступай в Киев, там новый князь дружину набирает, ему богатыри нужны. А пуще земле нашей, матушке…

— Пустобрех ты! Сказано же было, нездоров я, немощен…

— Погоди, погоди, — Тимоха прищурил глаз. — Нездоров, или немощен?..

— Ноги у меня не ходят, — буркнул Илья и уставился в угол.

— А в руках силушка есть? Ну-ка, держи палку.

Звенислов протянул Илье орешину и, как только тот, не понимая, зачем, ухватил ее за конец, — дернул. Даром что выглядит неказисто, — слетел Илья с печи, — и об пол со всей дури.

— Да ты… Да ты что… — вскочил на ноги и замер с открытым ртом.

Сколько лет на ногах не стоял, уж и надежду потерял, и вдруг…

— Ты, Илья, на лавку присядь, да кваску хлебни, — услышал он насмешливый голос Звенислова. — А то, не ровен час, от радости с ума соскочишь, как с печи летел…

Не помнит себя Илья. Присел на лавку, ухватил ковш, махнул единым разом. Не квас по горлу, огонь живой побежал по жилам; дыханье сперло, тело силушкой наливается, ровно растение по весне соком земным.

— Ты только того, охолони сперва маленько. Снова на печь, и в себя приди. Дров не наломай. Подумай и реши, что да как. А нам пора.

Какой там — на печь. Выскочил Илья из горницы, ухватил Звенислова за плечо, к себе развернул.

— Кто же вы, люди хожалые, люди странные? Уж не те ли самые калики, о которых мне деды рассказывали?..

— Ты, Илья, думай себе как хочешь, твоя воля, а только ежели придется когда тебе по жизни с каликами столкнуться, обходись с ними ласково, приветливо, вот как с нами обошелся. Обиды не чини. Запомни еще: коли приведет тебя дорога в дружину княжескую, не вступай в рать с Святогором-богатырем, потому — первый он среди прочих остался; ни с Микулушкой Селяниновичем — любит его мать-сыра-земля, не даст в обиду; ни с Вольгой Святославичем — этот не силою, хитростью возьмет. Коли последуешь этому совету, — не написана тебе смерть на рати; коли не последуешь… Ну да сам не дурак…