Уильям Гибсон - Нейромант

Его активы были быстро конвертированы в новые йены, толстые пачки старой бумажной валюты, бесконечно циркулирующие по замкнутому кругу мировых черных рынков, как ракушки тробриандских островитян [3] Тробриандские о-ва — тж. о-ва Киривина, коралловая формация в Соломоновом море, поблизости от Новой Гвинеи. Известны сложной системой расчетов, использовавшейся островитянами. Ожерелья из красных ракушек циркулировали по часовой стрелке внутри замкнутой цепочки островов, в то время как браслеты из белых ракушек — против часовой стрелки. . В Муравейнике вести открытый бизнес с наличными было затруднительно; в Японии это было уже незаконно.

В Японии, он знал это с абсолютной и слепой уверенностью, он найдет исцеление. В зарегистрированной клинике или в сумеречной зоне подпольной медицины. Синоним имплантантов, сращивания нервов и микробионики, Чиба была магнитом для техно-криминальных субкультур Муравейника.

В Чибе его новые йены растаяли после двухмесячной серии обследований и консультаций. Врачи подпольных клиник, его последняя надежда, восхищались знаниями, изувечившими его, и только медленно качали головами.

Теперь он спал в самых дешевых саркофагах, тех, что возле порта, под кварцево-галогеновыми прожекторами, освещавшими доки всю ночь наподобие огромной сцены; отсюда нельзя было видеть огни Токио из-за сияния телевизионного неба, затмевавшего даже вознесенный кверху голографический логотип "Фудзи Электрик", и Токийский залив был черным пространством, где чайки кружились над плавучими островками белого полистирола. За портом пролегает город, фабричные купола теряются среди громадных кубов корпоративных аркологий [4] аркология (архитектура + экология): город, построенный по единому плану, под одним куполом. . Порт и город разделены узкой полосой старых улиц, не имеющей названия. Ночной Город, и Нинсэй — его сердце.

Днем бары на Нинсэе закрыты и неприметны, неон мертв, а голограммы инертны, в ожидании, под отравленным серебристым небом.

Двумя кварталами западнее «Чата», в чайном домике под названием "Жарр дэ Тэ" [5] Jarre de The (фр.) — чайник. , Кейс запил первую ночную таблетку двойным эспрессо. Плоский розовый восьмиугольник, мощная разновидность бразильского стимулятора-декса [6] декс — сокр. от декстроамфетамин (декседрин). , куплен у одной из девочек Зоуна.

Стены «Жарра» были облицованы зеркалами, каждая панель в рамке красного неона.

Сначала, оказавшись в Чибе в одиночестве, с толикой денег и еще меньшей толикой надежды на лечение, он вступил в разновидность смертельной гонки, добывая свежий капитал с такой холодной интенсивностью, словно она принадлежала кому-то другому. В первый же месяц он убил двух мужчин и женщину из-за сумм, которые показались бы ему смехотворными год назад. Нинсэй износил его до такой степени, что сама улица стала казаться воплощением какой-то жажды смерти, каким-то тайным ядом, что присутствовал в нем помимо его знания.

Ночной Город напоминал сумбурный эксперимент по социальному дарвинизму, придуманный скучающим исследователем, который постоянно держал палец на кнопке "перемотка вперед". Прекрати трепыхаться, и ты тут же утонешь без следа, но будь чуть ловче, и ты прорвешь тонкое поверхностное натяжение черного рынка; в любом случае, ты пропадешь, не оставив ничего, кроме некоторых туманных воспоминаний в памяти таких старожилов, как Ратц, хотя сердце, легкие или почки могут еще продолжить жизнь в клинических баках и послужить владельцам новых йен.

Биз был здесь постоянным подсознательным гулом, а смерть — заслуженным наказанием за лень, неосторожность, недостаток уважения, глухость к требованиям запутанных правил.

Одиноко сидя за столом в "Жарр дэ Тэ", когда начался приход от восьмиугольника и капельки пота выступили на ладонях, и неожиданно каждый дрожащий волосок на руках и груди дал о себе знать, Кейс осознал, что в какой-то момент начал игру с самим собой, очень древнюю игру без названия, последний пасьянс. Он больше не носил оружие, забыл об элементарной предосторожности. Он проворачивал самые быстрые, самые грязные уличные сделки, и у него была репутация человека, который может достать все. Какая-то его часть знала, что его нимб самоуничтожения был ослепительно очевиден его заказчикам, так что их количество быстро уменьшалось; однако он тешился оправданием, что это всего лишь временно. И та же его часть, самодовольно ожидающая смерти, более всего ненавидела мысль о Линде Ли.

Он нашел ее одной дождливой ночью в зале игральных автоматов. За яркими призраками, горящими сквозь сигаретный дым, голограммами "Замка Волшебника", "Танковой войны в Европе" и "Нью-Йоркского горизонта"… И теперь он помнил ее такой, с лицом, купающимся в неугомонном лазерном свете, черты сокращены до кода: скулы вспыхивают красным, когда горит Замок Волшебника, лоб заливается лазурью, когда Мюнхен гибнет в танковой войне, рот трогает расплавленное золото, в то время как скользящая стрелка самолета вышибает искры из каньона небоскребов. Он был на высоте в ту ночь, пакет кетамина Уэйджа шел к месту назначения — в Йокогаму, а деньги за работу уже лежали в кармане. Он ступил внутрь из теплого дождя, барабанившего по тротуарам Нинсэя, и каким-то образом выделил ее потерянное в игре лицо среди дюжин других, склонившихся над консолями. Такое же выражение он увидел на ее спящем лице несколько часов спустя, в саркофаге припортового отеля, линия ее верхней губы напоминала детский рисунок летящей птицы.

Кейс пересек зал и встал за ее спиной, в эйфории от только что провернутого дела, и она оглянулась на него. Серые глаза обведены расплывшимся черным карандашом. Глаза животного, захваченные светом фар наезжающего автомобиля.

Их ночь вместе плавно перешла в утро, в билеты на ховер и его первое путешествие по заливу. Дождь все падал и падал на Харадзюку, усыпая бисером ее пластиковую куртку, токийские подростки в белых кроссовках и облегающих куртках гуляли мимо модных бутиков, а потом она стояла рядом с ним посреди полуночного грохота патинко [7] патинко — японское заведение с игровыми автоматами типа "пинбол". и держала его за руку, как дитя.

Через месяц наркотических дрязг эти вечно испуганные глаза превратились в колодцы рефлекторного желания. Он наблюдал, как ее личностная сущность дробится, раскалывается как айсберг, осколки уплывают прочь, и наконец остается чистое желание, голодный остов физического привыкания. Сосредоточенность и концентрация, с которыми она вводила очередную дозу, напоминали ему о богомолах, что продаются в лавках на Сиге, рядом с аквариумами голубых карпов-мутантов и сверчками — узниками бамбуковых клеток.