Ульяна Бисерова - Под кожей — только я

— Кто это? Похож на маленького речного дракона.

В аквариуме, об который Лука запнулся в темном закутке между книжными стеллажами, копошилось странное существо — амфибия с отливающей жемчужной белизной кожей, пурпурным перистым венчиком жабр и крапчатым хвостовым гребнем.

— О, это мой большой друг. Аксолотль.

— Можно погладить? Палец не оттяпает?

— Нет, я его уже покормил сегодня. Или нет?.. Голова дырявая.

Когда Лука инстинктивно отдернул руку, старик рассмеялся и вынул аксолотля, который так и льнул к его шершавой ладони, обвивая хвост вокруг большого пальца. Флегматичные глаза навыкате и широкая улыбка придавали амфибии мультяшный и малость придурковатый вид.

— Он что, улыбается?

— Он всегда улыбается. Безотказное лекарство от хандры. Но я его держу, конечно, не только за этим.

— А зачем?

— Он — уникум. Настоящая загадка. В живой природе аксолотли обитают в единственном месте на планете — в озере Сочимилько. Вернее, обитали: озеро, из которого в древности ацтеки прокладывали оросительные каналы, давно обмелело. Аборигены в древности почитали аксолотлей за божество смерти и разрушения. Божественный статус, впрочем, никак не мешал ацтекам видеть в амфибиях изысканный деликатес. Сегодня мексиканских аксолотлей можно встретить только в аквариумах да в меню азиатских ресторанов.

— Ну и что же в нем удивительного? Обычный тритон, — хмыкнул Лука.

— Загвоздка в том, что аксолотль — не отдельный вид, а личинка амбистомы. Но в отличие, например, от головастика, который обречен в определенный срок стать неуклюжей лягушкой, аксолотль может не превращаться во взрослую особь. Прожить долгую жизнь и даже оставить потомство, так и не повзрослев. А раз он фактически так и остается зародышем, то сохраняет и потрясающие способности к регенерации: он может, к примеру, отрастить потерянную в битве с сородичем лапку или хвост. Или даже участок мозга.

— Почему же аксолотли не взрослеют?

— Вот это и есть главная загадка. Может, им просто невыгодно? Саламандры, как и лягушки, выползали на сушу вынужденно, когда мелкие водоемы пересыхали. Аксолотли же жили в горных озерах с чистой прохладной водой. Какой смысл менять это благополучие на полную опасностей сушу? Поэтому первая же случайная мутация, позволившая амбистомам не проходить метаморфоз и размножаться в воде, была поддержана естественным отбором и закреплена в генофонде. Кроме того, метаморфоз требует колоссальных затрат энергии, это истощает жизненные силы, поэтому век амбистомы короче, чем у аксолотля. Перестройка органов и смена систем жизнеобеспечения — дорогое удовольствие, а природа, как известно, всегда стремится сократить расходы. В дикой природе процесс перехода запускался, когда среда становилась неблагоприятной. В неволе же особи полностью утратили способность к метаморфозу, и даже в теплой воде и при плохом питании они скорее умрут или начнут поедать собратьев, чем «повзрослеют».

Лука опустил прохладную амфибию обратно в аквариум.

— В юности я мечтал стать знаменитым биологом, расшифровать гены аксолотля и даровать человечеству эликсир вечной молодости. А теперь мне все чаще кажется, что люди и так превратились в амфибий, которые отказываются не только взрослеть, но и вообще предпринимать хоть что-то, что требует напряжения душевных сил: любить, проявлять участие и заботу, задумываться о будущем человечества…

Как-то Фогель позвал Луку составить ему компанию во время прогулки по лесу. За разговорами старый библиотекарь собирал целебные травы с мелкими невзрачными соцветиями и терпким горьким запахом.

— Отвар славно помогает от простуды и кашля. Зимой в замке страшные сквозняки.

— Что за каменный век? Склад же забит медикаментами.

— Да, но такому старику, как я, химия только во вред.

— Да бросьте! Ну сколько вам?

— Семьдесят три.

Лука постарался скрыть удивление. При дворе Вагнеров было немало генералов и чиновников, которые давно отметили столетний юбилей, а то и полторы сотни лет, и, хотя и выглядели законсервированными восковыми статуями, рассчитывали еще долго коптить небо. На их фоне Фогель выглядел дряхлым, сморщившимся, как печеное яблоко.

— Ты, верно, полагал, что мне уже перевалило за сотню? Нет. Признаться, я не сторонник охватившей мир гонки за вечной молодостью. Именно так и должен выглядеть человек в моем возрасте. Так задумано природой. И если бог милостив, я рассчитываю покинуть бренный мир не позднее, чем когда мне стукнет семьдесят пять.

— Что? Но почему? — Лука впервые встретил человека, который говорил бы о смерти так легко, не выказывая ни страха, ни тревоги. И, более того — он словно желал приблизить ее приход, что уж совершенно не укладывалось в голове.

— О, поверь, это вовсе не позерство. Я долго размышлял над этим. Смерть — конечно, огромная потеря, которая подводит последнюю черту под прожитой жизнью. Но есть и еще одна неоспоримая истина: слишком длинный век — это против законов природы. За моими плечами долгая жизнь, в которой с лихвой хватало и радостей, и горестей, и счастливых обретений, и невосполнимых потерь… Семьдесят пять — отличный возраст, чтобы поставить точку. Конечно же, я не собираюсь наложить на себя руки, но и просить у судьбы сверх того времени, что мне отпущено, не намерен. Сегодня все помешаны на фитнесе, безглютеновой диете, витаминах и протеиновых коктейлях и готовы лечь под нож хирурга, чтобы заменить все органы, как запчасти у робота, в отчаянном стремлении обмануть смерть. Настоящий культ бессмертия. Но маниакальное желание прожить как можно дольше — ошибка, способная породить страшные, деструктивные последствия. Стоит ли игра свеч? В глубокой старости жизнь становится похожа на стоячее болото — это если еще удалось не плюхнуться напоследок в старческое слабоумие.

— Ну, это, полагаю, вам точно не грозит. В отличие от вас, большинство тех, с кем я сталкивался прежде, не могли похвастаться светлой головой. Но это ничуть не мешало им в жизни. Скорее, наоборот.

— Я уже замечаю, что становлюсь чудовищно медлителен. Увы, даже если мой мозг не поразит старческая деменция, умственные способности в старости угасают. Эйнштейн сказал однажды: «Тому, кто не внес значительного вклада в науку к тридцати годам, уже не суждено сделать это». Он, конечно, намеренно эпатировал. Но в чем-то старик прав. Творческие способности стремительно растут на старте карьеры, достигают пика примерно через двадцать лет, а затем медленно приходят в упадок. К слову, теоретики в области химии и физики добиваются значимых результатов несколько раньше, нежели исследователи-практики. А поэты достигают пика в более молодом возрасте, чем прозаики. Один неуемный ученый перелопатил биографии самых прославленных композиторов, чтобы сделать интересный вывод: первое значительное произведение они создали в возрасте примерно двадцати пяти лет, в сорок достигли наибольшей творческой зрелости и плодовитости, а затем неизбежно снижали обороты, и последнее значимое произведение написали, когда им едва перевалило за пятьдесят.