Ульяна Бисерова - Под кожей — только я

Где-то в глубине души Лука был даже отчасти согласен с Фогелем — он ненавидел старость и все, что с ней связано: немощь, деменцию, болезни. Не выносил запаха лекарств, пыльной затхлости, глупой ностальгии по ушедшим временам. Он не мог представить себя стариком, как бы ни силился это сделать, — высохшей бесполезной развалиной, озлобленной на весь мир.

— Разумеется, есть люди, чей талант расцветает поздно, — размышлял вслух Фогель. — Но статистических выкладок это не изменит. Чаще всего люди на склоне лет вынуждены мириться с телесной и умственной немощью. Незаметно, шаг за шагом, менять привычный образ жизни. Безусловно, в каждом возрасте есть свои маленькие радости, но не хочется дожить до такого, что главным достижением за день станет то, что я без посторонней помощи добрался до туалета. Впрочем, возможно, я слишком резок в суждениях. Жизнь не ограничивается юношескими стремлениями к успехам в карьере и творчестве. Возможно, старость не выглядела бы так безрадостно, если бы я был окружен внуками и правнуками.

— У вас никогда не было семьи?

— У меня была жена. И дочь. Иногда ты очень напоминаешь ее.

— Что случилось? Она погибла?

— Пропала без вести.

— Мне очень жаль, правда, — искренне сказал Лука.

— Это все давно уже в прошлом, — Фогель ласково похлопал его по руке. — Но я до сих пор скучаю. Надеюсь, увидимся с ней там, за чертой.

— Вы что, верите в загробный мир?

— А что мне, одинокому старику, остается? Я верю в бессмертие духа так же, как и в то, что бессмертие разума — не благо, а тяжкое бремя.

— Думаю, тут бы с вами многие поспорили, — рассмеялся Лука.

— Прежний мессер, Манфред Вагнер, был одержим мечтой о вечной жизни, — неожиданно сказал Фогель. — Однажды ему рассказали о нищем ученом, которого в научных кругах поднимали на смех, считая мечтателем, сумасшедшим. На самом деле сделанные им разработки в области оцифровки сознания и переноса на внешний носитель, будь то живое существо или хранилище файлов — катастрофически опережали время.

Лука уже не улыбался. Он слушал старика с напряженным вниманием, каким-то чутьем угадывая, что эта история — не просто занимательная побасенка.

— А дело было в том, что он, в отличие от ученых собратьев, не располагал неограниченным запасом времени: его жена попала в тяжелую аварию и находилась в коме. Все сбережения уходили на оплату больничных счетов. Врачи отказывались обнадежить прогнозом, что однажды наступит день, когда она откроет глаза и назовет его по имени… Ситуацию осложняло то, что у него осталась маленькая дочь. Которая нуждалась в материнской заботе. А еще — в новых платьицах, теплых сапожках и молоке на завтрак. Денег вечно не хватало. Он, этот горемыка-ученый, уже совершенно отчаялся и даже грешным делом подумывал… — старик провел рукой по лицу, стирая невидимую паутину. — Впрочем, речь не об этом. Однажды раздался звонок: советник мессера назначил ему аудиенцию. На следующий день, в два, прямо в лаборатории. Поначалу тот подумал, что ослышался. Или все это — галлюцинация, вызванная бессонницей и истощением. Но он чуть свет явился в лабораторию, надел почти свежий костюм, выбросил все разбитые склянки и пробирки и чуть не спятил, дожидаясь, пока наступит назначенный час.

— И что же сделал советник?

— О, в ту, первую, встречу он проявил себя как истинный благодетель. Ангел-хранитель с неограниченным финансовым лимитом. Новейшая лаборатория, полная свобода действий, любые траты… Впервые за долгое время ученый был занят только чистой наукой. И, смешно сказать, даже приобрел некоторую известность и авторитет в научных кругах. Те, кто еще вчера высмеивали его исследования, залебезили, увидев за его плечом сильного покровителя. Частенько случалось, что он пропадал в лаборатории целыми сутками и спал там же, на кушетке, когда уже ничего не соображал от усталости. Метроном тикал неумолчно — днем и ночью, днем и ночью, — отсчитывая минуты, дни и годы жизни его жены. Но то, что безупречно выглядело на бумаге в теоретических выкладках и расчетах, в реальности оборачивалось еще одним неудачным экспериментом. Он был разбит постоянными неудачами, раздавлен. И, уже почти не веря в успешный исход, в очередной раз оцифровал сознание хищного зверька из семейства кошачьих и трансплантировал его мыши. И случилось чудо.

— Неужели ему удалось?.. — ахнул Лука.

— Да, грызун не только выжил, но и, кажется, уверовал в собственное превосходство над собратьями: стоило выпустить его в большую клетку, как он устроил засаду, а потом набросился на ничего не подозревающую мышь и перегрыз ей глотку. Не прошло и часа, как он истребил всех. И устроил пир. Это было омерзительно, омерзительно… Но советник мессера смеялся до слез, когда ученый рассказал о ходе эксперимента. После этого все наконец-то сдвинулось с мертвой точки, — Фогель горько усмехнулся. — Ученый вживлял оцифрованное сознание льва в мелкую шавку, и та оглашала лабораторию жалкой пародией на царственный рык. А особаченная кошка при виде чужих издавала хриплые отрывистые звуки, напоминающие лай, виляла хвостом и даже таскала поноску. И хотя все подопытные животные не протянули долго, советник мессера, который прежде не вмешивался в ход экспериментов, требовал скорее перейти к испытаниям на человекообразных. Доводы ученого о том, что еще слишком рано, не все механизмы изучены, он просто отметал. И тот сдался. При лаборатории жила пара обезьян — орангутанг и шимпанзе. Он оцифровал их разум и поместил в другое тело: как будто поменял местами. Комедийная коллизия, известная еще со времен Шекспира. В следующие три дня оба издохли. Дело не в физиологии: операция прошла на редкость успешно. Животные просто сошли с ума. Видели в соседней клетке себя и сначала бесновались, расчесывая шкуру в кровь, словно собирались содрать ее, как неудобную, тесную одежду, а затем впали в полную апатию, игнорируя любые лакомства.

— И что же советник?

— Он требовал поскорее перейти к следующему шагу — оцифровке сознания человека, которая позволила бы сколь угодно долгий срок хранить его на внешнем носителе. Это же, если вдуматься, и есть бессмертие. Во всяком случае, первый шаг на этом пути. О, он был весьма убедителен, когда говорил ученому, что тело его жены уже никогда не восстановится после аварии. Но ее разум, то, что составляло самую ее суть — мысли, воспоминания, склад ума, — еще можно было спасти, перенеся, как слабый огонек, в другую лампадку. В другое, юное и прекрасное, тело с неисчерпанным запасом жизненных сил. А напоследок, видя, что его доводы разбиваются о непробиваемую броню, как бы невзначай бросил: «Вы уже позаботились о том, чтобы оцифровать сознание дочери? А то один маленький несчастный случай — и вы потеряете последнего родного человека».