Ульяна Бисерова - Под кожей — только я

— Думаю, даже если Вольф, движимый самыми благими намерениями и заботой о племяннике, проявит чудеса дипломатии, ему не удастся вызволить наследника. На каждый веский довод придумают тысячу убедительных отговорок. А обострять отношения и идти на прямой конфликт с недавно обретенными союзниками, которые тысячекратно превосходят его по всем позициям, он не отважится.

Лука ругнулся сквозь зубы: лезвие топора намертво застряло в сучковатом полене.

Во дворик въехал бронированный внедорожник, из которого высадились пятеро вооруженных бойцов в военной форме Ганзы, но без опознавательных знаков. Фогель взглядом указал Луке на приоткрытую дверь склада, где хранилась провизия, а сам поспешил навстречу незваным гостям.

— Добрый день, господин офицер. Директор пансионата в отъезде, может быть, я могу быть чем-то полезен?

Тот, к кому обратился Фогель, достал из кармана распечатку и протянул библиотекарю.

— Вам знакома эта женщина?

— Кажется, нет. Сложно сказать определенно. Но, бога ради, что случилось?

— Она мертва.

Лука рванулся, но Гуннар схватил и крепко держал его, зажимая рот огромной ручищей, пока он бился, как пойманный в силки зверь. Старик потрясенно молчал.

— Преступник объявлен в розыск. Паренек молодой, но уже отпетый. Высокого роста, светловолосый, худощавый. Несколько дней назад сигнал с его айдибраса был запеленгован неподалеку от замка, а затем пропал. Мы прочесываем округу. Не встречали?

— Нет. Здесь же глухие места. Каждый чужак — как бельмо на глазу. Вот так новости… Спасибо, офицер, смею заверить, что мы примем все меры предосторожности и усилим наблюдение.

— Прекрасно. А для полного спокойствия мои парни осмотрят замок. Что там, склад?

— Погодите-ка, — задумчиво пробормотал Фогель. — Позвольте еще раз взглянуть? Да, кажется, я узнал ее, это медсестра из лагеря переселенцев. Мы виделись около недели назад, и, признаться, ее поведение показалось мне несколько странным. Но, если вы не против, переместимся в мой кабинет — не хотелось бы обсуждать конфиденциальные вещи при посторонних. Заодно проведу вас по всем закоулкам замка.

— Так и быть. Патрик, остаешься тут. Гляди в оба!

На плечо Луки опустилась тяжелая ладонь. Вздрогнув, он обернулся и увидел Гуннара. Не говоря ни слова, он провел Луку между бастионами из холщовых мешков с крупами и мукой. В дальнем углу склада он сдвинул с места пластиковый контейнер и, потянув за кольцо, откинул крышку люка.

— Живо, — прорычал он.

На следующий день во двор Шварцвальда вновь въехал бронированный внедорожник: офицер, который накануне допрашивал Фогеля, защелкнул на худых запястьях старика наручники. Когда старого библиотекаря под конвоем вели по длинным коридорам замка, из всех дверей выглядывали встревоженные, испуганные лица детей, воспитателей и медсестер. Вся эта орава высыпала на мощеный дворик. Кто-то плакал, кто-то что-то выкрикивал, но большинство просто подавленно молчали. Старик улыбался, немного смущенно и растерянно, искал кого-то взглядом в толпе и иногда приветливо взмахивал руками, стянутыми стальными браслетами, словно все они видели не миг его позора, а триумфа.

— Прямо почетный караул, — усмехнулся офицер.

— Нет, просто дети. Мои дети.

Гуннар продержал Луку в погребе несколько дней, пока по округе рыскали ищейки Вольфа, а затем в кузове фургона, заставленного коробками с медикаментами и консервами, отвез его на мюнхенский вокзал и вручил билет на трансконтинентальный экспресс. Там, в гудящей сутолоке вокзала, сумрачный громила еще сильнее походил на каменного тролля из старой волшебной сказки.

— От мастера Фогеля нет никаких вестей? — спросил Лука.

Гуннар лишь тяжело вздохнул, обводя мрачным взглядом толпу спешащих пассажиров. Он тосковал по старику, как преданный пес: днями напролет бесцельно слонялся по дворику или коридорам замка или сидел, уставившись в одну точку.

Раздался сигнал к отправлению, стюарды поторапливали последних пассажиров. Лука подхватил маленький рюкзак, в который уместились смена белья, хлеб и кралька колбасы из кладовой Шварцвальда, и книга из библиотеки замка — как напоминание о сумасшедшем птичьем профессоре.

— Госпожа Ли поручила мне сопровождать вас, молодой господин Теофиль, во время посещения музея истории Нуркента.

— А разве она сама не присоединится?

Тео с трудом скрыл разочарование под маской вежливости. Пару недель назад в их отношениях с мачехой пролегла трещина. Из-за полнейшей ерунды, глупого спора. Сам виноват: повел себя как полный кретин. И даже заметив, как она вспыхнула от гнева и поджала губы, не отступил, продолжая из чистого упрямства доказывать свою правоту. Ли Чи, конечно, сохранила лицо, не высказала недовольства и даже, как было между ними заведено, поцеловала в лоб на прощание, но с тех пор отгородилась стеной молчания. Больше не приглашала сопровождать ее на встречах с владельцами торговых компаний, делегациями провинций Восточного побережья или менеджерами Транснациональной линии. Во время переговоров Тео всегда держался в тени, не раскрывал рта и вообще не выдавал, что понимает, о чем идет речь. А потом, оставшись с Ли Чи наедине, в лицах изображал, как жадный, но трусоватый делец постоянно нервически потирал потные руки, пытаясь выторговать скидку для перевозки товаров и в то же время отчаянно боясь показаться неучтивым. Или как плел развесистые словесные кружева чиновник, увиливая от прямого ответа на вопрос о том, почему вновь повышаются таможенные сборы. Ему удавалось так ловко подметить и ухватить характерные жесты, походку, мимику и интонации, что Ли Чи всякий раз звонко хохотала, прикрывая губы шелковым веером с вышитыми царственными павлинами-альбиносами.

Как же он так сглупил? Ему ли не знать, как легко лишиться ее расположения, вызвав тень досады на прекрасном лице? За несколько месяцев, прошедших с того дня, как он сел в роскошный вагон поезда, который унес его далеко на юго-восток, на окраину Срединной Азии, он не раз наблюдал, как лишались привилегий доверенные советники, чтобы, кажется, твердо усвоить урок: не перечь. Никогда. Ни в чем.

Но в тот злополучный день Ли Чи была так приветлива, мила и смешлива, что заражала искристым весельем всех вокруг. И он на миг забылся. Сболтнул, что было на уме. Тот истощенный старик в грязных лохмотьях выглядел совершенным безумцем. Весь вид его был так жалок, что, казалось Тео, он заслуживал не наказания, а брезгливого снисхождения. Но стоило ему об этом заикнуться, как между изящными, точно прорисованными тонкой кистью бровями Ли Чи залегла морщинка неудовольствия.