Ульяна Бисерова - Под кожей — только я

— Я ищу попутку до Кара-Чолока, — сказал Тео, не обращаясь ни к кому конкретно.

Никто не поднял головы, не взглянул в его сторону. Тео вновь овладело странное, двойственное чувство. Никогда прежде ему не доводилось столь обостренно ощущать материальность мира, как после бегства из Нуркента. Неприступные скалы, присыпанные снежной крошкой. Неистово синее небо. Разреженный воздух, который смерзался в звонкий, сияющий острыми гранями хрусталь. Грохот быстрой реки, которая вспенивала воду между огромными валунами. И вместе с тем, все, что окружало его в последние дни, казалось выдумкой, фантасмагорией. Его присутствие ничего не меняло в заведенном миропорядке, он был не в силах повлиять на ход событий, как если бы оказался внутри сна. Обитатели которого, тоже чувствуя его чужеродность, выключенность из привычного, вещественного мира, равнодушно скользили взглядом по его лицу. Тео развернулся и пошел прочь из города.

— Дай монетку!

Уличный мальчишка сделал колесо, и вокруг его тощего тела заклубилась желтая пыль. Тео смотрел на чумазого попрошайку без эмоций: слишком много он видел их за несколько недель пути. Да и сам он, наверное, уже не так уж сильно отличался от них: исхудал, пропылился, а лицо и кисти рук совсем потемнели от загара. Впрочем, бродяжка истолковал его взгляд иначе — видимо, все же заподозрив в нем богатого туриста, искателя острых впечатлений и нехоженых троп, он еще раз прошелся колесом, как выученная трюкам ярмарочная обезьянка. Но Тео так и не потянулся к карману, чтобы бросить мелкую монетку. Мальчишка сел на корточки и не сводил с чужака внимательного, выжидательного взгляда. На покрытом грязными разводами лице появилось плутоватое выражение.

— Деньги-деньги? Дай монетку? — повторил он на мандарине, а потом, для верности, еще на нескольких языках, забавно коверкая слова. — Мама нет, папа нет.

Безостановочно произнося эту немудреную мантру, мальчишка, все также в полуприседе, медленно подбирался все ближе к Тео, не сводя с него взгляда, как заклинатель змей. Тео рассердился.

— Нет у меня денег.

— Мама нет? Папа нет? — не сдавался маленький попрошайка, хотя в его голосе уже не чувствовалось прежнего напора. Как будто он сам уже не до конца был уверен в фактах собственной биографии.

— Сказал же, уйди, — взмахнул рукой Тео, и пацаненок резво отпрыгнул, как будто снесенный порывом ветра, который породил этот жест. Заулюлюкав, он бросился наутек. Тео проводил его угрюмым взглядом. Он не соврал: деньги кончились еще вчера, когда он расплатился за бутылку воды, а в последний раз он ел, кажется, позавчера утром, когда наткнулся на поле, засеянное модифицированной соей. Стручки, покрытые жесткими рыжими волосками, еще не налились молочной спелостью, но он все равно жадно закидывал в рот пригоршни мучнистых горошин, пока не скрутило живот.

Кажется, он сбился с пути. Несколько дней назад они крепко повздорили с Аскаром. С тех пор тот молчал. И хорошо: Тео бесконечно устал от сварливого дребезжания его надтреснутого голоса в своей голове. Все равно от старика никакого проку. Как только он позволил этому грязному, безграмотному террористу втянуть себя в эту нелепую авантюру.? Усомниться в великодушии и расположении Ли Чи, которая, вне всяких сомнений, простила бы ему любой проступок. Какой же несусветной глупостью было бегство из дворца, где любая его просьба исполнялась быстрее, чем он успевал ее произнести. Где, стоило повернуть кран, в раковину из белоснежного фаянса била, рассыпая брызги, упругая струя воды — чистой, прохладной, хрустальной, от которой так сладко перехватывало в горле. Теперь казалось немыслимым, что вода не иссякала. Что она лилась бы хоть весь день напролет — до тех пор, пока он сам не решит, что уже довольно. Казалось, не было на свете силы, которая заставила бы его завернуть кран.

Тео овладела тупая, безнадежная усталость. Голод почти перестал донимать. Вдоль дороги, по которой он медленно брел, поднимая клубы пыли, возвышались растения с разлапистыми перистыми листьями с зазубренными краями и мелкими белыми цветами, собранными в зонтики. Иногда они достигали исполинских размеров. Тео с трудом сорвал трубчатый полый стебель, чтобы отмахиваться от назойливой мошкары, но почти сразу отбросил: от сильного острого запаха, похожего на керосин, разболелась голова. Спустя какое-то время ладони опухли и начали ныть, как будто он голыми руками схватился за раскаленный прут. На коже проступили пузыри, полные желтоватой сукровицы.

Тео огляделся. Жизнь в селении замерла под гнетом полуденного зноя: куры не разгребали лапами дорожную пыль, не перебрехивались собаки, женщины, закутанные в темные плотные покрывала, не семенили к колодцу. Сухой ветер разносил едкий запах горящего навоза. Перед низким дверным проемом одного из домов, задернутого серой ветошью, на корточках сидел старик. Он машинально вытирал рукавом слезящиеся от дыма глаза, безотрывно глядя на костерок. Красные бобы медленно побулькивали в мятом котелке, постепенно развариваясь в вязкую похлебку. Тео сделал глубокий вдох и облизал потрескавшиеся губы. Он подошел и почтительно обратился к старику, но тот схватил варево и попятился от чужака.

Тео протянул обожженные ладони и попросил воды, стараясь, чтобы голос звучал убедительно. Из дома вышла моложавая, явно нездешняя женщина: высокая, голубоглазая, с небрежно заплетенными в косу светло-русыми волосами.

— О, да ты обжегся соком букши? — спросила она на беглом мандарине. — Как же тебя угораздило? Даже малые дети знают, как это опасно. Ну что ж, пойдем, обработаю мазью — ожоги быстро не сойдут, но хотя бы боль поутихнет.

Она провела Тео в небольшую светлую комнату, где свежо и сладко пахло аптечными травами и настойками. Осмотрев ожоги на ладонях, она велела Тео закатать рукава, чтобы посмотреть, как далеко распространилось воспаление.

— Что, все плохо? — спросил он, заметив, как она нахмурилась.

— Нет, — поспешно ответила она. — Необычные у тебя татуировки. Я только однажды такое видела, давно.

— А что это за бурша?

— На самом деле названий у этого растения много: купырь, дягиль, боржавка, медвежья лапа. Но в этих краях его называют буршей. Если бы ты присмотрелся, то заметил бы, что весь стебель покрыл мельчайшими шипами. Попадая на кожу при ярком солнечном свете, яд вызывает сильнейшие ожоги, а иногда и удушье и паралич. Даже капля сока вызывает сонливость, которая затягивает в безвозвратную тьму. Яд бурши сжимает сердце и замедляет его биение, пока кровь не начинает ползти холодным сиропом и вскоре останавливается совсем. Так что ты еще легко отделался.

— Я видел целые заросли. Выше моего роста.