Ульяна Бисерова - Под кожей — только я

— А разве здесь плохо? Крыша над головой, полноценный сбалансированный рацион, регулярные медицинские осмотры — что, заметь, было далеко не у каждого в родном ауле. Но главное — качественное образование, которое пригодится в жизни. И все — на полном гособеспечении, благодаря исключительной мудрости и неусыпной заботе Великого Предводителя.

— Да, но… Если людей удерживают против воли, это тюрьма.

— Вот она — черная неблагодарность. Уйгуры, киргизы, казахи, бог знает, кто еще. Как та сорная трава… Не помню, как называется… Повсюду растет, на голых камнях даже. Без дождей, без солнца. Неприметная, мелкая, по земле стелется. Но живучая: чем больше топчешь, тем сильнее разрастается… Разве «Примирение» — это тюрьма? — начальник лагеря поднял взгляд на одного из сопровождавших Тео надзирателей.

— Никак нет, господин начальник лагеря!

— Вот и я о том же. Ладно, будь по-твоему.

Нажав кнопку устройства на рабочем столе, начальник лагеря коротко приказал: «Свяжите меня с особняком Ли в Нуркенте. Да, прямо сейчас». В ожидании ответа он задумчиво барабанил пальцами по столу, не сводя внимательного взгляда с Тео.

Затем послышалось шуршание и мужской голос произнес на чистом мандаринском, отчетливо интонируя:

— Добрый вечер, господин Тао. Меня зовут Ли Бо. К сожалению, госпожи Ли Чи сейчас нет в Нуркенте, и связаться с ней вряд ли получится: она в Ганзе, на траурной церемонии похорон Вольфганга Вагнера. Однако я обязательно передам ей всю информацию.

Тео вцепился в стул так, что побелели костяшки пальцев. Он пытался вдохнуть, но грудь сжал мучительный спазм. «Вольф мертв. Вольф мертв. Вольф мертв», — похоронным набатом стучало в его голове.

— Один из воспитанников лагеря «Примирение», который находится под моим неусыпным контролем, смеет утверждать, что является почетным гостем клана Ли. И что госпожа Ли Чи, являясь его опекуном до достижения совершеннолетия, может поручиться за его благонамеренное поведение и образ мыслей.

— Минуту, пожалуйста, — отчеканил вышколенный голос.

«Вольф умер. Мой Вольф. Умер».

— Господин Тао, благодарю вас за ожидание. Пасынок Ли Чи был похищен и зверски убит террористами-уйгурами. Тот, кто выдает его за него, отъявленный мошенник, который не имеет ни капли сострадания в каменном сердце, раз бередит свежую рану скорбящей госпожи, которая к тому же недавно овдовела.

«Как легко она предала. Отреклась. Бросила в тюрьме. Потому что я был бы помехой. Теперь Ли Чи будет править Ганзой, — отстраненно подумал Тео, не испытывая ни злости, ни удивления, ни печали. — Не все ли равно? Раз Вольфа больше нет».

— Простите великодушно за поздний звонок и беспокойство. Передайте мои глубочайшие извинения и соболезнования госпоже Ли Чи в ее горе. Доброй ночи! — начальник лагеря медленно поднял на Тео налитые кровью глаза. — В карцер этого умника. Чтобы в голове маленько прояснилось.

«Вольфа нет». «Отреклась». «Он никогда не болел». «Вольфа больше нет». «Меня больше нет». Дикая мешанина слов безостановочно крутилась в голове Тео, когда надзиратели волокли его в карцер. Когда били. Слова вспыхивали в сознании с каждой новой яркой вспышкой боли, которую сменяла еще одна, и еще, и еще. «Отец умер». «Вольфа больше нет». «Никого не осталось». «Змея». «Лука был прав». «Слепой, наивный дурак».

Надзиратели, вдоволь поглумившись над Тео, ушли, оставив его, избитого и окровавленного, на грязном полу карцера. Напоследок один из них склонился и, приложив дубинку, оглушил его напоследок разрядом тока. Боль была такой, что все тело превратилось в один истончившийся оголенный нерв, так что, казалось, упади сверху капля воды, он зашипит и заискрит, как оборванный кабель под высоким напряжением.

— Уроды. Нелюди, — Тео перекатился на бок и выхаркнул кровь.

«Люди. Поразительно, но самые позорные, отталкивающие акты немотивированной жестокости совершают не серийные маньяки, а поразительно обычные, ничем не примечательные люди, стиснутые обстоятельствами».

«Ничто на свете не может оправдать звериную жестокость».

«О нет, ты не прав. Глубокое, но скрытое влияние нескольких ситуационных переменных может оказаться сильнее воли человека и подавить способность к сопротивлению. Хотя, стоит оговориться, что люди весьма охотно „поддаются искушению“ и слепо исполняют приказы, совершая поступки, о которых прежде не могли и помыслить. Силовое поле власти искривляет их моральные установки».

Тео сидел на полу маленькой одиночной камеры, обхватив руками колени и пытаясь абстрагироваться от ноющей боли во всем теле, от мучительных мыслей о смерти Вольфа, о лжи и предательстве Ли Чи, о том, что ждет дальше его самого, и сконцентрироваться только на голосе, звучащем в его голове. Глубоком, спокойном голосе, который рассуждал о справедливости и человеческих заблуждениях.

«Ну да, конечно. А за стенами тюрьмы эти ублюдки — славные парни».

«Ты бы удивился, если бы узнал, как форма, которую они надевают, заступая на смену, меняет мышление, восприятие действительности… Это нечто вроде катаракты мозга, мешающей ясно мыслить и заставляющей считать, что заключенные — это не вполне люди. Они видят в них лишь нарушителей порядка, которые, вне всяких сомнений, заслуживают страданий и унижения. Если верить Сократу, злых людей вообще не бывает. Все люди стремятся к добру, но по — разному его понимают».

«Так легко оправдать любую жестокость…», — Тео осторожно коснулся рассеченной брови — засохшая кровь противно стягивала кожу.

«Зло не перестает быть злом. Стирать личность других людей, намеренно причинять боль, морить голодом и оскорблять — зло. Но не меньшее зло и беспрекословно повиноваться, опускать глаза и молчать, находить разумные оправдания собственным неблаговидным поступкам, совершенным из трусости. Однажды осознав, что добро и зло неразрывно связаны, уже невозможно видеть одно без другого. Мне бы даже хотелось, чтобы мир снова обрел понятную и однозначную монохромность. Но теперь он полон теней, полутонов и цветовых акцентов. Мир наполнен и добром, и злом — так всегда было и всегда будет. Эти границы проницаемы и расплывчаты. Ангелы могут стать демонами, злодеи — героями, борцы за свободу — угнетателями. Как уже не раз было в истории, горячее и искреннее стремление искоренить зло приводило к злодеяниям таких масштабов, каких прежде не видел мир».

«Я не философ. И сейчас мы рассуждаем не об абстрактных добродетелях и пороках, а о совершенно конкретных отморозках, которые упиваются безнаказанностью».

«Всегда полезно представить себя на месте другого человека».

«Что? Я бы никогда, никогда…»