Ульяна Бисерова - Под кожей — только я

Каждый шаг фиксировался Jingwang: алгоритмы анализировали не только действия, но и помыслы, чтобы спрогнозировать каждый поступок — даже тот, который сам от себя не ждешь. Алгоритмы постоянно, непрерывно анализируют, сопоставляют, вносят коррективы, простраивают линии поведения. Присваивают жизни числа, проценты и вероятности. Знают даже то, на что ты решишься только в самом крайнем случае, причем задолго до того, как ты об этом задумаешься. И когда однажды ты совершаешь поступок, в котором можно усмотреть хотя бы малейший намек на бунт, в тот же миг тебя забирают и исправляют, прежде чем ты созреешь для настоящего нарушения.

Несмотря на бродившие среди заключенных страшилки, «Примирение» не был лагерем смерти. Не был заточен на тотальное истребление инакомыслящих. Он, как гигантский кухонный комбайн, был нацелен на то, чтобы перемолоть разнородные фрагменты разных народностей в однородный фарш, легко поддающийся формовке. Обвыкнешься — не сдохнешь, а не сдохнешь — обвыкнешься, иного пути нет.

— Почему ты не в камере?

— Я заработай свобода. Я усердно учись, правила соблюдай, экзамен сдавай.

— Почему же ты до сих пор в «Примирении»?

— Мой семья тут. Весь, что остался. Уйду — погибай все.

— И что, ты стал кем-то вроде надзирателя?

— Нет, я просто мал-мал подсоблять, всякое-разное делать…

— К примеру, лупцевать заключенных? Бить током?

— Нет, никогда!

— Ты, может, и нет. Но они… Ты же все это знаешь, видишь. И ты им прислуживаешь.

Флик, волнуясь, сбивчиво оправдывался: в Ганзе его отец никогда на людях не показывал ни родного языка, ни обычаев — еще до всего, что потом началось. Потому что есть закон: не хвастать тем, кто ты есть, откуда родом, во что веруешь, не болтать зря, но если спросят, отвечать честно и прямо, не ловчить. Но если сказать правду — равносильно тому, чтобы собственной рукой подписать себе смертный приговор, то не зазорно и промолчать. Главное — помнить, кто ты есть.

— Мягкому суждено жить, а твердому — умереть. Так говорил мой отец.

— Удобная позиция, ничего не скажешь, — хмыкнул Тео. — Творить всякие непотребства и считать себя при этом чистеньким — для маскировки же, не со зла.

За дверью раздался тихий звук уходящих шагов.

«Поздравляю, кажется, ты оттолкнул единственного, кто мог стать твоим союзником», — саркастически сказал Аскар.

«Ну и пусть. Он ничего не стоит, раз примкнул к этим…».

«Нелюдям, да. Ты уже говорил».

Тео просидел в карцере три дня, и в следующие два месяца оказывался там еще с десяток раз — обычно на день-два, иногда — на более долгий срок. Он научился различать потаенные звуки: дальних тихих скрипов, вздохов, бормотания, мышиного писка и шороха их крылатых собратьев. И крадущихся шагов Флика. Его сбивчивые рассказы или даже молчаливое присутствие за дверью помогали справляться с приступами клаустрофобии и паническими атаками, голодом, усталостью, болью, страхом, яростью. Тео переродился. Владевшее им отчаяние сменилось ощущением полной неуязвимости. Казалось, все, что было в нем мягкого и наносного, обгорело, остался один обнаженный стальной каркас, почти невесомый, но несокрушимый.

Эта трансформация почти не находила внешних проявлений — он не дерзил надзирателям, не задавал вопросов, не нарушал режим, да и вообще редко произносил хоть что-то и после ухода Орынбека ни с кем не стремился сблизиться. Еще какое-то время после того злополучного вечера надзиратели не давали ему прохода: цеплялись по каждому поводу, сыпали оскорбления и словно бы мимоходом отвешивали тычки. Тео превратился в учебный каталог ссадин и припухших синяков разной степени интенсивности цвета, каждый из которых настойчиво напоминал о себе при каждом вдохе, каждом неловком движении. Но поскольку Тео не проявлял ни явного сопротивления, которое хотелось бы сломить во что бы то ни стало, ни панического трепыхания затравленного кролика, который бы только еще сильнее подзадоривал мучителей, со временем они нашли новую мишень для издевательств.

Спустя четыре месяца из заключенных, которых Тео увидел в камере в первый день, осталось лишь трое, остальные заслужили высокие баллы и получили амнистию. Предательские мысли о том, что их исчезновение могло означать что-то иное, Тео бесповоротно отметал.

Он отчаянно надеялся, что когда-нибудь наступит и его черед, и в то же время терзался страхами и догадками. Высокая оценка за тест стала и громадной, с трудом осмысливаемой радостью, и напряжением, полным липкого, тревожного страха и дурных предчувствий.

После того, как в лагерь прибыла особенно большая партия, на перекличке снова выступил начальник лагеря. Он повторил речь, которую Тео уже слышал, — с заученными интонациями и паузами, которые придавали особую весомость словам. Проводя взглядом по строю обритых наголо, облаченных в робы заключенных, он узнал Тео, хотя тот быстро опустил глаза, и нахмурился.

На следующий день в его камеру зашли двое охранников, которые под конвоем отвели его в дальний больничный корпус. По слухам, он был отведен для тяжелых инфекционных больных.

— Медосмотр, — сухо бросил человек в противовирусной спецодежде с герметичной прозрачной маской на лице.

Тео загнали в душ. Подрагивая от холода и волнения, он позволил взять кровь на анализ, измерить его рост и вес, проверить рефлексы. Затем ему сделали укол и тело перестало слушаться, стало безвольным и сонным. Люди в медицинских костюмах уложили Тео на операционный стол, крепко зафиксировав ремнями голову, грудь, запястья и лодыжки. От прикосновения чужих чутких пальцев в холодных перчатках его потряхивало, как от легких ударов током.

Один из врачей подключил к его голове и пальцам какие-то датчики, соединенные запутанной сетью проводов. Черные экраны на стенах мигнули и вновь погасли.

— В чем дело? — услышал Тео чей-то встревоженный голос, который говорил на мандарине.

— Странно. Показывает перегрузку.

— Может, на фоне повышенной эмоциональной восприимчивости?

— Седативное?

— Нет, нужен ясный разум. Просто успокой пациента.

— Как?

— Не знаю. Скажи что-нибудь. Пульс уже сто двадцать семь.

Один из врачей склонился над Тео, пытаясь дружелюбно улыбнуться. Но из-за стягивающего лицо прозрачного вакуумного щитка улыбка казалась похожей на оскал озлобленного пса.

— Не больно, не бойся, — проговорил он на одном из местных наречий, которое Тео научился мало-мальски разбирать в лагере. — Только заглянуть в воспоминания — чуть-чуть — и все. Не больно!

Тео заметался на кушетке.

— А, уйди, ты вечно все только портишь.

«Аскар. Аскар!»

«Я здесь».

«Им это под силу? Залезть ко мне в голову и вытянуть все воспоминания?».