Сэмюэль Дилэни - Нова. Да, и Гоморра

Сэнди, парнишка, которого я три месяца назад нанял во временные механики (он пока не дал мне повода его уволить), едва успел убрать с дороги дистанционно управляемые манипуляторы и спрятаться в камере виброзащиты, когда трехсотметровая болванка вырвалась из объятий мачт-опор. И Сэнди, обычно тихий и сливающийся с фоном, как часто бывает с юнцами, кочующими с одной работы на другую, вдруг заорал громко и отчетливо: «…две тысячи фунтов оборудования без виброзащиты… он бы все перепортил, если бы только… я не расходный материал, мне плевать, что он там себе… эти золотые…» Корабль уже летел туда, куда, кроме золотых, никому ходу нет. Я только перевернул вывеску на двери, чтобы она гласила «закрыто», и, не домыв рук, пошел искать Рэтлита.

И вот мы сидели под фонарем, на Краю, омываемые космическим ветром.

— Золотые, — сказал Рэтлит, перекрывая шум ветра. — Это слово меньше раздражало бы, будь оно грамматически прицеплено к чему-нибудь еще: золотые люди, например. Или если его немного укоротить: золот, золоты.

— Он — золот, она — золота?

— Ну да, что-то вроде этого. А так оно ни прилагательное, ни существительное. Мой издатель рассказывал, поначалу к нему приклеивали дефис, чтобы показать, что там пропущено слово.

Я помнил этот дефис. То была шутка, выдающая замешательство — замена неловкого кашля на месте отсутствующего слова. Золотые что ? Людям уже становилось не по себе. Потом шутки кончились, и золотых стали называть просто золотыми, без дефиса.

— Подумай об этом, Вайм. Один золотой; два, три золотых.

— Да, малой, тут есть о чем подумать, — ответил я.

Во время кайберной войны Рэтлиту было шесть лет. Если возвести это число в квадрат и потом еще раз прибавить его же, получится мой теперешний возраст. А Рэтлит? Ему два раза по шесть плюс один. Я люблю детей, и они меня любят. Возможно, из-за того, как прошло мое детство, в сорок два года я еще не повзрослел до конца. А из-за того, как сложилось детство Рэтлита, он в свои тринадцать уже непоправимо взрослый.

— А золотые не воевали, — сказал он.

— Они никогда не воюют.

Я смотрел, как сплетаются в узлы его худые пальцы.

Моя мать после двух разводов сбежала с бродячим торговцем, и нам, пятерым детям, пришлось в течение года жить с теткой-алкоголичкой. Да, там, где я родился, до сих пор существуют разводы, моногамные браки и всякое такое. Как я уже сказал, тамошнее общество очень отсталое. Я ушел из дома в пятнадцать лет, сам выучился в техникуме и достаточно узнал про космические двигатели, чтобы в конце концов — после неудачной попытки образовать семью, об этом я уже рассказывал — обзавестись собственным ремонтным ангаром на Звездной Станции.

По сравнению с детством Рэтлита мое детство было прямо-таки благополучным.

Да, в шесть лет он потерял последнего из родителей. В семь, сбежав с Кретона VI, был осужден за первое преступление. Его определили в тюрьму-колонию-психлечебницу, и там, чтобы вылечить, ему частично стерли память. «Они что-то такое сделали с моей головой. Видно, поэтому я так и не выучился читать». Потом он года два убегал изо всех патронатных семей, куда его определяли на жительство. Когда ему было одиннадцать, какой-то тип забрал его с планеты-диснейленда, где он жил под дощатым настилом пляжного променада и питался фастфудом, не доеденным посетителями. «Жирный, курил ароматизированные сигары, звали его Вивиан». Тип оказался издателем. Рэтлит пробыл у него три месяца и за это время надиктовал ему роман. «Я защищал свою честь от посягательств, — объяснил мне Рэтлит. — Пришлось что-то делать, чтобы его отвлечь».

Роман разошелся тиражом в несколько сот тысяч — диковинка, творение очередного вундеркинда. Но Рэтлит сбежал. Несколько лет работал зицпредседателем в какой-то криминальной схеме, которую я так до конца и не понял. Он тоже ее до конца не понимал. «Но я точно сделал на ней миллион, Вайм! Я заработал не меньше миллиона». Это возможно. В тринадцать лет Рэтлит по-прежнему не умел ни читать, ни писать, но за время скитаний неплохо освоил три языка. Пару недель назад он сошел на Звездную Станцию с корабля, на котором путешествовал автостопом, — грязный, без гроша в кармане. И я устроил его механиком к Полоцки.

Рэтлит оперся локтями на колени, а подбородком на руки:

— Жалко, Вайм.

— Что жалко, малой?

— Что в мои годы я уже все. У меня уже все было! Приходится мириться с тем, что, кроме этого, — он плюнул в какую-то звезду, — уже больше ничего не будет.

Это он снова вспомнил про золотых.

— Но у тебя еще есть шанс. — Я пожал плечами. — Эта штука обычно проявляется только по достижении пубертата.

Он иронично склонил голову набок:

— У меня пубертат наступил в девять лет, чтоб ты знал.

— Ах, прошу прощения.

— Вайм, мне тут тесно. Вокруг — огромная ночь, которую можно познавать, в которую можно расти.

— Когда-то весь наш вид был прикован к поверхности одной планеты, — задумчиво произнес я. — Самое большее, что мы могли, — это подняться или спуститься на пару футов. А у тебя есть целая галактика. Да, ты повидал в ней многое. Но не все.

— Но за ее пределами — миллиарды других галактик! Я хочу их увидеть! В нашей галактике все жизнеформы на всех известных планетах вокруг всех звезд основаны на углероде либо кремнии. А я однажды подслушал двух золотых в баре — они говорили о том, что в какой-то галактике есть одна штука размером со звезду, ни живая, ни мертвая, и поет. Вайм, я хочу ее услышать!

— Рэтлит, против реальности не попрешь.

— Иди уже спать, дедуля. — Он закрыл глаза и откинул голову назад так сильно, что жилы на шее задрожали. — Что делает золотого золотым? Сочетание физиологических и психологических… чего?

— Это в основном нарушение гормонального обмена плюс обусловленная внешними воздействиями таламическая реакция и личностные…

— Да, да… — Он опустил голову. — И еще какая-то ерунда про сцепление с Х-хромосомой, это обнаружили совсем недавно. Все, что я знаю, — золотые нечувствительны к перепадам стазис-поля при межгалактических путешествиях, а для нас с тобой, Вайм, стоит удалиться от края на двадцать тысяч световых лет — и нам каюк.

— На двадцати тысячах мы сойдем с ума, — поправил я. — Каюк наступает на двадцати пяти тысячах.

— Не важно. — Он открыл глаза. Они были большие, зеленые, с огромными зрачками. — Ты знаешь, я как-то украл пояс у золотого. С неделю назад. Он вывалился из бара пьяный и отрубился прямо на улице. Я пошел на другой край станции, на авеню J, где меня никто не знает, надел пояс и ходил там несколько часов — хотел понять, почувствую ли я себя по-другому.

— И как, почувствовал? — Безбашенность Рэтлита изумляла меня примерно каждый день.