Сэмюэль Дилэни - Нова. Да, и Гоморра

Рэтлит кашлянул.

— Алегра, хватит! Перестань! Не нужно драматических эффектов!

— Ой, Рэтти, Вайм, простите.

Прохлада, влага. Тошнота уходит, заботливые сиделки торопливо собирают куски тела, пока целое не становится прекрасным — или настолько ужасным, что в этом ужасе есть своя красота.

— Ну, в общем, — продолжала она, — они вернулись больные, подхватили там что-то. Оказалось, что оно не заразное, но они будут этим болеть до конца жизни. Раз в несколько дней они внезапно теряют сознание. А перед тем истерически хохочут. Дурацкая болезнь, но ее пока не научились лечить. Золотые от нее не перестают быть золотыми.

Рэтлит рассмеялся. И вдруг спросил:

— А сколько времени они валяются в отключке?

— Всего несколько часов, — ответила Алегра. — Наверно, ужасно противно так болеть.

И я ощутил легкий зуд в разных местах, которые невозможно почесать, — между лопатками, в глубине уха, на нёбе. Вы когда-нибудь пробовали почесать нёбо?

— Ну что ж, — сказал Рэтлит, — давайте посидим переждем.

— Мы можем разговаривать, — предложила Алегра. — Тогда нам не покажется, что прошло так ужасно много…

И несколько веков спустя закончила:

— …времени.

— Хорошо. Я вообще хотел с тобой поговорить. Потому и пришел сегодня, — сказал Рэтлит.

— Замечательно! — воскликнула она. — Я люблю говорить. Я хочу говорить о любви. Когда любишь человека…

Невыразимая тоска по кому-то скрутила мне живот и поднялась комом в горле.

— …то есть когда по-настоящему любишь…

Тоска переросла в агонию.

— …это значит, что ты готов признать: человек, которого ты любишь, — не тот, кого ты полюбил вначале, не тот образ, который был с самого начала у тебя в душе; и ты продолжаешь любить этого человека за то, что он так близок к этому образу, и стараешься не возненавидеть его за то, что он от этого образа так далек.

Сквозь нежность, которая внезапно погасила всю боль, из-за стены золоченых мозаик донесся голос Рэтлита:

— Алегра, я хочу говорить об одиночестве.

— Дети, я пошел домой, — сказал я. — Потом поведаете мне дальнейшую историю спящего красавца.

Они продолжали беседовать, пока я с трудом нашаривал путь наружу без помощи Алегры. Когда я достиг середины лестницы, в голове у меня прояснилось, но я не мог бы сказать, пробыл я у Алегры пять минут или пять лет.

Наутро, когда я пришел в ангар, Сэнди полировал восьмифутовые зубья конвейера.

— У тебя заказ через двадцать минут! — крикнул он сверху, с лесов.

— Надеюсь, не очередная перестроенная колымага?

— Именно.

— Черт. Я надеялся ни одной такой не увидеть еще хотя бы месяца два.

— Он хочет только отрегулировать двигатель. Часа на два максимум.

— Это смотря где он побывал. А где он побывал, кстати?

— Только что вернулся из…

— Не важно. — Я двинулся к помещению конторы. — Займусь-ка, пожалуй, бухгалтерией за последние полгода. Сколько можно откладывать.

— Босс! — запротестовал Сэнди. — Это же на весь день!

— Ну тем более надо поскорее начать. — Я вошел в контору, но тут же высунулся наружу. — И не беспокой меня!

Конечно, когда тень корабля упала на окно конторы, я выждал ровно пять минут (чтобы Сэнди успел поставить корабль в мачты-опоры и начал тревожиться) и вышел уже в рабочей одежде. Я поднялся в лифте на мостик, проходящий на высоте сто пятьдесят футов. Когда я вышел из лифта, лицо Сэнди, изрытое ямами от прыщей, расплылось в благодарной улыбке. Золотой уже начал выдавать инструкции. Когда я подошел и кашлянул, золотой взглянул на меня и продолжал говорить, даже не позаботившись повторить для меня сказанное раньше — ожидая, что мы с Сэнди как-нибудь разберемся. По виду этого золотого было ясно, что он богат. На нем был идеально чистый синий камзол, бронзовый гульфик, браслеты и серьги. Волосы были такого же бронзового цвета, кожа сожжена до красноватой черноты, серо-голубые глаза и сильно сжатый рот — сама заносчивость. Пока я дослушивал его инструкции, Сэнди начал потихоньку срезать восьмифутовую пломбу с бионического двигателя, чтобы мы могли приступить к проверке контуров.

Наконец золотой замолчал — только по этому и можно было догадаться, что он закончил отдавать распоряжения. Он прислонился длинным угловатым телом — все шесть с половиной футов — к перилам мостика и пощелкал блестящими наманикюренными ногтями по железной трубе. У него тоже был длинный ноготь на мизинце, похожий на саблю, очень белый на фоне загорелой кожи. Я полез на леса помогать Сэнди.

Мы проработали минут десять, когда по мостику неспешно подошел юноша — лет восемнадцати-девятнадцати, грязный, босой, смуглый, черные волосы кое-как обкорнаны до плеч, под пояс заткнута тряпка на манер набедренной повязки. Большими пальцами рук он потирал желтые металлические звенья пояса. Золотой.

Сначала я решил, что он явился с корабля. Потом понял, что он просто зашел в ангар с улицы и поднялся на лифте.

— Эй, брат! — Юноша-золотой зацепил большие пальцы за пояс; мы с Сэнди слушали разговор, стоя на лесах, смонтированных вокруг корабля. — Мне надоело околачиваться тут на станции. И деньги все вышли. Ты куда путь держишь?

Старший золотой снова щелкнул ногтями:

— Уходи, дальний родственник.

— Ну слушай, брат, возьми меня к себе на борт, мне нужно убраться из этой дыры.

— Уходи, или я тебя убью.

— Слушай, брателло, я всего лишь юнец, затерявшийся в этом про́клятом небесами звездном сегменте. Ну пожалуйста…

Блондин внезапно отделился от перил, схватил подвернувшийся под руку четырехфутовый отрезок трубы и замахнулся так стремительно, что раздался свист. Смуглый оборванец отскочил и выхватил из-под набедренной повязки что-то черное; щелчок ногтя — и у этого предмета выросло семидюймовое лезвие. Еще один взмах трубы — она задела плечо юноши и лязгнула о корпус корабля. Юноша взвизгнул и бросился вперед. Два тела сплелись, извернулись и упали. Что-то забулькало, и руки мужчины, сжимающие смуглую шею, разжались. Юноша поднялся на ноги. Кровь пузырилась на раскаленном лезвии.

По телу мужчины пробежала последняя судорога; он перевернулся, пятная кровью мостик, перевернулся еще раз, уже под перилами, и упал — с высоты двухсот пятидесяти футов на цементный пол.

Щелчок — нож отключился. Золотой вытер о бедро уже подсохшую на ноже кровь, сплюнул через перила вниз и тихо сказал:

— Тоже мне родственник.

Щелчок. Лезвие втянулось. Золотой двинулся прочь по мостику.

— Эй! — крикнул Сэнди, когда снова обрел голос. — А как же… то есть вы… ну, ваш корабль!

У золотых нет понятия наследства — только право сильного.

Золотой обернулся.

— Можешь забрать его себе, — насмешливо произнес он.

Плечо наверняка страшно болело, но он шагнул в лифт как ни в чем не бывало, словно в телефонную будку. Золотые, они такие.