Сэмюэль Дилэни - Нова. Да, и Гоморра

— Минутку, только достану ключ…

Марсианские пейзажи! Лунные пейзажи! На мольберте шестифутовый холст: восход Солнца над гребнем лунного кратера. На стенах — копии с обсерверовских фотографий Луны и лощеные лица генералов Международного корпуса спейсеров.

На одном углу стола стопка журналов с фотографиями из жизни спейсеров — такие продаются почти в любом киоске по всему свету. Некоторые всерьез говорят, что их издают для жаждущих приключений подростков. Это они датских не видели. У нее и такие есть, несколько. Полка с книгами по искусству. Над ней шесть футов космоопер в бумажной обложке: «Грех на космической станции № 12», «Донжуан космоса», «Опасная орбита».

— Арак? — спрашивает она. — Узо или перно? Выбирайте. Правда, наливать я буду из одной и той же бутылки. — Она достает стаканы, открывает какой-то шкафчик по пояс высотой, который оказывается холодильником. Ставит поднос с закусками: фруктовый пудинг, рахат-лукум, тушеное мясо.

— А это что?

— Долма. Виноградные листья, фаршированные рисом с кедровыми орешками.

— Как-как это называется?

— Долма. Турецкое слово «долмуш» того же корня. Означает «наполненный». — Она ставит поднос рядом со стаканами. — Садитесь.

Сажусь на диван-кровать. Под покрывалом чувствуется упругость гликогелевого матраса. Они все воображают, будто на таком матрасе ощущаешь себя словно в невесомости.

— Вам удобно? Извините, я выйду на минутку. Внизу у меня живут друзья. Я скоро. — Она подмигивает. — Им тоже нравятся спейсеры.

— Вы что, хотите привести мне целую толпу? Или, может, они выстроятся за дверью в очередь?

Она резко вдыхает:

— Если честно, я хотела предложить и то и другое. — Внезапно она мотает головой. — О, что вы хотите!

— Что вы мне предложите? Я хочу что-нибудь. За тем и пришел. Мне одиноко. Может, хотелось узнать, как далеко это может зайти. Не знаю еще.

— Так далеко, как сами захотите. Я? Учусь, читаю, пишу картины, разговариваю с друзьями… — она подходит к дивану и садится на пол, — хожу в театры, гляжу на спейсеров, которые проходят мимо меня по улице, пока кто-нибудь не оглянется. Мне тоже одиноко. — Она кладет голову мне на колени. — Я чего-то хочу, но… — она замолкает, и с минуту мы сидим не двигаясь, — но вы мне этого не дадите.

— Вы мне не заплатите, — парирую я, — ведь правда?

Она мотает головой, не поднимая ее с моих колен. И, помолчав немного, едва слышно шепчет:

— Вам не кажется, что вам… пора?

— Хорошо, — говорю я и встаю.

Она вновь садится на по́лу своего плаща, который так и не сняла.

Подхожу к двери.

— Да, кстати, — она складывает руки на коленях, — в Новом городе есть местечко, там вы найдете то, что ищете. Цветочный переулок называется…

Я резко поворачиваюсь:

— Фрелковская тусовка? Да послушайте же, мне не нужны деньги! Говорю же вам, дайте хоть что-нибудь, все равно что! Я не хочу…

Она тихо смеется и качает головой. Щека ее теперь лежит на том самом месте, где я только что сидел.

— Вы нарочно не понимаете? Это спейсерская тусовка. Когда вы уйдете, я пойду к друзьям, и мы станем говорить про… ах да, про красивое существо, которое ушло. Я думала, там вы встретите… кого-нибудь знакомого.

Досада.

— А, — говорю я. — Спейсерская тусовка. Ага. Ну спасибо.

И ухожу.

И отыскиваю Цветочный переулок, а там Келли, и Лу, и Бо, и Мюз. Келли угощает всех пивом, и мы скоро уже на бровях и едим жареную рыбу, и жареных моллюсков, и жареные колбаски, а Келли размахивает деньгами и говорит:

— Вы бы только его видели! Что с ним творилось, вы бы только посмотрели! В этом городе такса восемьдесят лир, а он дал сто пятьдесят! — И хлещет пиво.

И взлетает.

Иногда я хожу в порт, размахивая бесполезной рукой и взрывая песок негнущейся ступней, приделанной к негнущейся ноге, торчащей из негнущегося бедра. Мне хочется еще раз намокнуть от морских брызг, выпить в портовом кабаке с дружками, чувствуя себя старым, изломанным, жалея себя и смеясь все громче. Треть лица у меня сгорела во время аварии, и на это место пересадили кожу с груди, так что дыра, ныне заменяющая мне рот, искажает все громкие звуки; тот, кто меня латал, оказался никуда не годным портным. И еще у меня грудь волосатая. Волосы на груди совсем не такие, как борода на лице, а они у меня теперь покрывают всю правую щеку. К тому же борода у меня рыжая, волосы на груди темные, а кудри, прикрывающие шею и уши, местами выгорели на солнце добела, местами бронзовые, а в целом светлые.

Поскольку я ходячий (точнее, с трудом ковыляющий) балаган ужасов и редко бываю весел, бо́льшую часть времени я провожу в прибрежном домике из дерева, стекла и алюминия, что отстегнула мне корпорация «Акватик» вместе с пенсией. Там у меня турецкие ковры, медные кувшины, теноровая блокфлейта, на которой я уже не могу играть, и книги.

Но порой, когда золотой туман смягчает блеск утра, я иду на пляж и шлепаю босиком по мокрому песку у края воды, ища обточенные морем стеклышки.

В то утро был туман, и солнце просвечивало сквозь него, похожее на медный половник. Я всхромал на камни, посмотрел сквозь высокие травы вниз, в узкий пролив, в котором лежала она, и захлопал глазами.

Она села, поднявшись из воды, — длинные жаберные щели на шее сомкнулись, а от вторичных щелей на спине только самые кончики виднелись из-под тяжелой массы медных волос, длинных, мокрых и кудрявых. Она увидела меня.

— А ты что это тут делаешь? — Она прищурила синие глаза.

— Ищу стеклышки.

— Что?

— Вот кусочек. — Я указал на песок рядом с ней и спустился по каменистому склону боком, наподобие краба, у которого одна нога не гнется.

— Где? — Она повернулась — половина тела в воде, половина в воздухе, перепонки между пальцами растопырились на торчащих черных камнях.

Когда холод просочился у меня между пальцами ног, я нагнулся и подобрал прямо у ее локтя млечный осколок, которого она не заметила. Она подскочила от неожиданности — видно, думала, что стекло должно было оказаться где-то еще.

— Видишь?

— Что… что это?

Она подняла прохладную руку и коснулась моей руки. Свет, прошедший сквозь матовое стекло и бледную пленку моих собственных перепонок, на миг оперламутрил витраж ее ладоней. (Да, детали важны. Они — крюки, на которых мы позже развешиваем собственную боль.) Еще миг — и мокрые пальцы сомкнулись на моих.

— Стекло, обточенное морем, — сказал я. — Ну знаешь, бутылки из-под кока-колы, хрустальные вазы, силикатный шлак с заводов? Это все попадает в море.

— Я знаю только про бутылки, — ответила она.

— Они бьются, и прилив таскает осколки туда-сюда по песчаному дну, стачивает края, придает иную форму. Иногда вещества в составе стекла реагируют с веществами в океанской воде, и стекло меняет цвет. Иногда в стекле проступают прожилки; узоры бывают правильные, геометрические, как у снежинок, или ломаные, угловатые, как кораллы. Когда эти стеклышки сухие, они матовые. Если положить их в воду, они опять станут прозрачными.