Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

Безмолвной глыбой Телониус возвышался у круглого окна каюты, облитый багровым светом Венеры, словно кровью, скрестив руки, привычно набычив голову и наблюдая за облаками. Он ничего не говорил, не упрекал, не возражал, не успокаивал. Он – статуя, ледяной укор тому, что она сотворила. Будто недостаточно шарканья тысяч ног и неумолимого сокращения числа на счетчике численности населения Лапуты, из зеленого он стал желтым, а теперь горел кровавым. Остались жалкие четверки, те, кто взвалил на себя добровольное бремя консервации механизмов и систем небесного острова. А скоро растают и они, оставив на счетчике лишь единицу. Или двойку, если только неподвижный Телониус не гипостазис ее совести.

О, она не оставляла надежды его переубедить! Ничего, что статуя, безмолвная и неподвижная, разве не для того она его и сделала? Чтобы он наконец-то выслушал ее. Вылепить его таким, каким запомнила демиурга проекта терраформовки, благо на складе, еще не до конца разоренном примарами, оказались ящики с пластичной массой, ею заделывали пробои внешней обшивки Лапуты. А чтобы ловчее ее укладывать, Ариадна позаимствовала на кухне робот-нож, отсекать от глыбы лишнее.

Иногда, весьма редко, она решалась покинуть каюту и прогуляться по лабиринту Лапуты, не выпуская из рук навигационной нити, но так и не смогла уяснить логику ее архитектуры. Там, где нить обрывалась, приходилось руководствоваться нанесенными на полу указателями, настолько непростыми, запутанными, что приходилось танцевать по ним, чтобы оказаться там, куда и лежал ее путь.

Когда Ариадна решила, что на Лапуте остались только она и вылепленный ею по образу и подобию Телониус, дверь каюты лопнула и внутрь шагнул Брут – все такой же мрачный, с торчащими из формы нитками на месте сорванных шевронов. Будто расстались только вчера, когда Ариадна жестом ткача восстания пожертвовала свой челнок возвращенцам. Брут осмотрелся, кивнул и без приглашения нырнул в седалище, вытянув длинные ноги, почему-то без обуви, отчего Ариадна с сомнительным удовольствием наблюдала испачканные подошвы его ступней.

– Здравствуйте, Брут. – Она внимательнее оглядела его и с удивлением увидела непонятное приспособление, надетое на лысый шишковатый череп Брута, похожее на свитый из колючей проволоки венец. Острые иглы кое-где сильно впились в выпирающие жировики на черепе предводителя восставших, оставив там глубокие ссадины и мелкие кровоподтеки.

Тем временем робот-нож трудился над статуей демиурга, отрезая, отщипывая только ему заметные заусенцы застывающего пластика.

– Самое забавное, что меня зовут не Брут, – сказал Брут. – Никогда мне не нравилось имя, которое носил раньше. При рождении меня нарекли Фесей, но все во мне отторгало его, будто оно сплеталось из колючих звуков. Они драли горло, когда я называл себя, и слуховые отверстия, когда кто-то звал меня. Вы не находите это забавным, ткач? – Последнее обращение прозвучало особенно насмешливо. Фесей поднял руки, обратив ладони к Ариадне, и сделал несколько движений, словно заколдовывая или расколдовывая ее. – Не отвечайте, не стоит. Моя благодарность вам не знает границ, вы не только одобрили мое ходатайство о восстании против тирании Телониуса, но и взяли на себя труд самолично его устранить, умело спровоцировав нападение Огневика. Не могу отказать себе в удовольствии раз за разом пересматривать запись его гибели… Он ведь не Венеру собирался терраформировать, Ариадна, он нас собирался терраформировать, возомнив себя демиургом. И теперь, когда следов его не осталось, не подумать ли о переименовании планетоида? Не Венера, а нечто более краткое? Как, например, И-О. – Брут с видимым удовольствием произнес эти два звука. – Так, кстати, звали мою восприимицу. И-О, И-О.

– Может ли тварь уничтожить творца? – внезапно лязгнул тысячью лезвий робот-нож, но Брут и глазом не повел в его сторону. Мнение кухонного прибора его не интересовало.

Ариадна с удовольствием бы заткнула ушные отверстия, только не слышать бахвальство Брута. Но лишь позволила короткую реплику и постаралась уместить в нее больше яда:

– Вы ошибаетесь, Брут.

Тот скривился, постукал пальцем по терниям, впившимся в череп, прищурился:

– Я их почти вижу, Ариадна. Клайменоли. Никто не знает, что они такое, но у меня гипотеза, которую вам изложу. Не возражаете? – Он помолчал, а у Ариадны вряд ли имелась хоть малейшая возможность отказаться. Ариадна могла бы спросить: а видит ли он демиурга, но клайменоли стучали по ушным отверстиям, заставляя слушать. – Гомеостаз! – Брут поднял палец, растянув перепонку, несколько раз его согнул и разогнул. – Когда вы толковали демиургу о красоте мира, то впадали в ересь какого-нибудь Доктора Панглоса, рассуждающего о мнимых сущностях, дабы объяснить простые вещи, протянув правую руку под левое колено к правому же ушному отверстию. Право, браво! Смехачите, смехачи! Тот самый гомеостаз держит в равновесии Лапуту, не позволяя ей ни спуститься, ни подняться, покинув пределы безопасного слоя. Равновесие мироздания фундаментальнее его красоты. Можно сказать, примиряя: красота равновесна, а равновесность красива. И тот, кто выводит хоть крошечную часть мироздания из гомеостаза, вольно или невольно приближает его конец. Вы всего лишь орудие мироздания и гомеостаза! Мы солдаты равновесия, призванные Вселенной сражаться против таких, как Телониус, готовых разрушать мироздание в угоду личным амбициям. Понимаете?

– Демиург потерпел поражение! – С неожиданной радостью опять лязгнул лезвиями робот-нож, но с тем же успехом – Брут, чьего внимания он добивался, не услышал его.

Ариадне очень хотелось закрыть глаза, только бы не видеть самодовольства на физиономии Брута-Фесея, но глазные клайменоли настойчиво приказывали шире раскрыть веки. Вдруг показалось – скульптурная глыба демиурга на краткое, крошечное мгновение шевельнулась, будто судорога отвращения прокатилась по набыченному телу.

– Что же до клайменолей, то воспринимайте их как судьбу, рок, материальные воплощения гипостазиса… Впрочем, почему не видеть в них и более славную надежду? В конце концов никто не ведает, как творятся гипостазисы. Почему не вообразить, что именно так, Ариадна? – Брут-Фесей нагнулся к ней, не поднимаясь с седалища, сощурил круглизну жабьих глаз, покачиваясь из стороны в сторону, желая полнее разглядеть добычу. – Признайтесь, он вам нравился. – Толстые наросты губ раздвинулись, вытянулся язык, словно уловив в последней фразе гастрономический намек.

Глазные клайменоли ритмично стучали: смо-раз, смо-два, смо-три, смо-четыре… если бы в каюте летала муха – огромная, зеленая, жирная, Брут-Фесей несомненно выбросил бы язык на всю липкую длину, а затем с удовольствием жевал добычу, пуская слюни.