Сергей Магомет - Великий полдень. Роман

– Ну, – возразил отец, – шкафы и у других были.

– У нас был точно такой шкаф, – вспомнил дедушка Коля, отец Мамы, хлопнув себя ладонью по лбу.

– Тем более, – убежденно сказала моя мать. – Значит, это у Сержа настоящий Божий дар… Правда, батюшка? – обратилась она за поддержкой к о. Алексею.

– Иначе и быть не может, – авторитетно кивнул тот. – Божий дар.

Что касается меня, то я в этом не сомневался. Гениальная идея Москвы посетила меня непосредственно после того, как я окрестился. И крестил меня наш о. Алексей. Факт остается фактом. Помню, как на волне очередного интереса к религии я перечитал Новый Завет. Под впечатлением финала Апокалипсиса с его Новым лучезарным Градом меня и озарило. Мои градостроительные идеи, до этого разбросанные и противоречивые, сложились в единый проект…

Кстати, сам о. Алексей, тоже наш старый знакомый, когда‑то был рядовым инженером. Потом вдруг одухотворился, воцерковился, бросил науку и стал прислуживать в храме. Прихожанами и тамошним батюшкой сразу было замечено, что он светоносен и благолепен. У него сделались широкие скулы, разлопатилась борода. Его произвели в диаконы. Он закончил духовную академию, был рукоположен в сан священника и по просьбе Папы стал служить в нашей домовой церкви. Потом меня еще довольно долго удивляло превращение скромного инженера в серьезного и строгого батюшку…

– Погодите, погодите! У нас действительно был такой шкаф, – пробормотала бабушка Маша, мать Мамы, возвращаясь к прерванному разговору. – Правда, кровать у нас все‑таки была… Прекрасная, железная, – чуть-чуть покраснев, добавила она.

– Да, кровать была, – вдруг засмеялся дедушка Коля, снова хлопнув себя ладонью по лбу, – но шкафом мы тоже пользовались. Наверх залезать не догадались, зато любили забираться внутрь. И дочке это тоже передалось!

– Что правда, то правда, – закивала бабушка Маша, глядя на Маму. – Ты действительно любила играть в шкафу. Залезала в него и непременно собирала в него всех кукол, плюшевого мишку, обезьяну, всех соседских детей, да еще требовала, чтобы мы, родители, тоже забирались туда, и когда в шкафу становилось так тесно, что не повернуться, тянулась, чтобы всех обнять, и радовалась: «Какая у меня большая семья!»

– Счастливое было время, – вздохнула Мама.

– Да уж, я слышал, у вас, у городских, бывают такие причуды, – с ехидной усмешкой вступил в разговор вдовый дедушка Филипп, отец Папы. – А вот у нас, у деревенских, зеркальных шкафов тогда в помине не было, и сыночка нашего мы с покойницей «сочинили» прямо в лесу, на пасеке. Пчелки у меня были злые, смерть. Оно и хорошо, что злые, потому что у нее, тогда еще даже не невесты, ухажер был. Все обещался мне голову проломить, если она ко мне ходить станет. Следили его товарищи за нами и нигде нам нельзя было уединиться. Однажды она все-таки пробралась ко мне на пасеку. Тут уж нам стало полное раздолье. Двести ульев вокруг, а мы с ней посредине на лужочке. Лето, солнышко печет, листочки плещутся, травы душистые по грудь, ручеек бежит, и мы с ней, значит, вдвоем медом балуемся… Стали раз к нам гости подбираться – замотали рожи рогожей, вооружились снопиками дымящими, да только пчелки у меня такие свирепые, что им и дым нипочем, а под рогожу они, конечно, мигом пролезли. Как пошли гостей ошпаривать, как пошли! Гости снопики подожженные побросали, рогожки поскидывали, еле ноги унесли… Потом уж мы с ней поженились, а все равно для этого дела на пасеку ходили: хорошо!

– Хорошо, батя, рассказываешь, – умиротворенно и даже с гордостью отозвался Папа. – Расскажи уж и про меня маленького.

– А что про тебя рассказывать, из тебя пасечник тоже вышел бы замечательный. Тоже, видно, это тебе от места передалось. Ты ведь еще ходить не начал, а уж среди ульев ползал, и пчелки тебя не трогали. И потом, когда подрос, все мечтал главный пчелиный секрет открыть: как это у них все так прекрасно устроено и как управляется. Пчелы рабочие, пчелы защитницы, пчелы матки. Жаль, пошел ты в бизнес, пропал талант.

– И вовсе не пропал, батя, – усмехнулся Папа. – Я ведь теперь, по сути, и есть все равно что пасечник. Все про моих пчелок знаю: и про рабочих, и про защитниц, и про маток. Только ульи, понимаешь, другие, а пчелки все-таки мед приносят…

В этот момент я приоткрыл глаза и стал внимательнее присматриваться к Папе. Я испытывал двойственное чувство: с одной стороны, как он хорошо и поэтично вклинился в разговор, а с другой – что-то в этом сравнении было неприятное – пчелы, муравьи, насекомые… Он, конечно, сказал это в прямом смысле, не помышляя ни о каких метафорах. Уже во второй раз за вечер я ощутил, что начинаю злиться на него, раздражаться, что ли. Вот это действительно было странно и неприятно. В конце концов, Папа есть Папа. Я уже досадовал на себя: Бог знает чего к нему цепляюсь. И словно желая проверить собственные ощущения, я взглянул на Майю и Альгу: как они отреагировали на слова Папы насчет пчел. Но ничего – девушки сидели, обнявшись, на диване и ворковали, кажется, о чем-то своем. Слова Папы не произвели на них никакого впечатления. Заметив, что я на них смотрю, они показали мне язычки. Что касается наших старичков, то у них на лицах было написано совершенное умиление. Остальные добродушно посмеивались.

– По‑моему, обстановка, в которой происходило зачатие ребенка, – сказал я, – самым непосредственным образом влияет на его будущее.

– Тогда надо распорядиться, чтобы в личных делах наших людей завели специальную графу и заносили в нее соответствующие сведения, – сказал Папа. – Чтобы контролировать ситуацию, мы должны обладать полной информацией.

– О да, кроме шуток, обстоятельства зачатия полны глубочайшей мистики, – тут же подхватила богемная половина профессора Белокурова. – Недаром, на востоке, в Японии, в частности, считают днем рождения не собственно день рождения, а именно тот день, когда произошло зачатие.

– С медицинской точки зрения, – подключился горбатый доктор, – в этом может быть есть определенный смысл. Правда, соответствующей статистикой медицинская наука, не располагает.

– А вот меня зачали, – сообщила богемная половина профессора, – в гостиничном номере отеля «Националь», в том самом номере, где по преданию останавливался Григорий Распутин. И я чрезвычайно это чувствую.

– К сожалению, – сказал доктор, – мало кто может со стопроцентной гарантией указать момент и обстоятельства своего зачатия… – Доктор обратился к своей подруге: – А тебя, скажи, где зачали, радость моя?

«Медсестра» застенчиво улыбнулась, но доктору так и не удалось вытянуть из нее ни слова.

– Должно быть, – предположил тогда доктор, —как выразился, наш уважаемый дедушка Филипп, тебя «сочинили» где-нибудь в тиши зоологического музея между прелестными засушенными бабочками и заспиртованными ящерицами… Впрочем, я полагаю, – продолжал рассуждать он, – совсем необязательно, чтобы связь была такой буквальной. Меня, насколько мне известно, зачали на кладбище, а я все-таки, несмотря на такое мрачное местоположение, избрал своим поприщем заботу о жизни – здравоохранение и, кажется, не безуспешно. Стараюсь!