Юлия Горина - Причина изменчивости. Сборник фантастических рассказов

Тогда он ответил на свой вопрос утвердительно.

Но это было тогда.

Горячая волна накрыла его, кровь бросилась в лицо. Дмитрий вздохнул и полез обратно, вниз.

– Ты что делаешь? – зашипел на него Александр.

– Я собираюсь дезактивировать взрывчатку, – глухим, будто не своим голосом ответил Дмитрий, не глядя на отца.

– Чего?!. Ты что, ты свихнулся?

– Может быть. Прости меня.

– Идиот! Остановись немедленно! Остановись, я сказал!

– Я неправильно закончил свою повесть. Она должна была завершиться не так!

– Какая к черту повесть!

– Я думал, что смогу – но я не могу.

– Ты не можешь вот так запросто все переиграть! Мы приняли решение – и вот мы здесь, рискуя всем!

– Да, я принял решение, но оно было неверным. Я не убийца!

– Ты сам говорил: что такое десяток жизней по сравнению с тысячами вынужденных самоубийств? Или по сравнению с миллионами поломанных судеб?

– Да какая разница! Их убивает кто—то другой, а этих убью я! Я! Своими собственными руками! Пускай кто—то может убивать тысячи – а я не могу! Даже ради какой—то глобальной цели!

Александр ничего не ответил.

Дмитрий отцепил крепежи страховки.

– Не жди меня. Уходи.

Он опустился на колени перед взрывчаткой.

Когда он создавал ее, ему даже в голову не приходило, что может понадобиться отключить таймер. Они шли сюда взорвать голову спрута, готовые погибнуть сами и уничтожить других. И теперь Дмитрию предстояло обезвредить бомбу, как заправскому саперу.

Этого он не репетировал.

Он еще никогда в жизни не испытывал такого страха, как сейчас.

Александр щелкнул крепежами, отстегиваясь от страховки, и подошел к сыну. Дмитрий не обернулся

– Ты меня, наверное, презираешь за слабость? – спросил он.

– Я горжусь тобой, – вдруг хриплым голосом ответил Александр. – Горжусь, потому что ты по—настоящему хороший человек и мой сын.

Дмитрий кивнул. Он не стал еще раз просить отца, чтобы тот уходил: знал, что бесполезно. Протянул руки к взрывчатке – и одернул их, словно обжегшись.

– Я боюсь.

– Не спеши. Нам больше некуда торопиться. Расслабься и пусть твои руки сделают то, что нужно.

– Я не могу успокоиться и сосредоточиться.

Александр прикоснулся к уху Дмитрия, и тот услышал привычный щелчок микростенографа.

– Ты сказал, что неправильно закончил свою повесть. Исправь ее. У тебя есть на это целых пять минут.

Дмитрий вздохнул, закрыл на мгновенье глаза и заговорил медленно, чуть нараспев:

«И вот, мой пергамент пуст, потому что не осталось слов, чтобы описать его, ибо все они истрачены на грязь и горечь. Я постиг твою тайну, учитель: истинная поэзия жива, но бесплодна…»

Он сначала робко дотронулся до взрывчатки, а потом его движения стали спокойней и уверенней.

«И великий учитель взглянул на него с любовью и нежностью, как отец взирает на сына, пытавшегося научиться ходить и изранившего колени, и сказал: ты ошибаешься. Тишина внутри тебя – это не молчание смерти. Это безмолвие начала…»

Он ловко отсоединял провода, один за одним.

«Там, на горе, ты зачал солнце, и выносишь его, и родишь в муках, и будет это солнце истинное, живое, взрывающее светом своим тьму и страх, и каждый, кто узрит его, сам зачнет солнце и будет носить его – ибо такова природа добра и света. Такова природа истинной поэзии.»

Последний проводок, отсоединенный от тела взрывчатки, упал на пол. Дмитрий облегченно выдохнул и разровнял плечи.

– Вот и все.

Александр хлопнул его по плечу.

– Знаешь, а ты, кажется, не такой уж хреновый писака, как я всегда думал.

Это было последнее, что они успели сказать друг другу, потому что через несколько мгновений черные фигуры спецназовцев ворвались в помещение и распластали их на сером каменном полу.

***

Эпилог

Егор Симаков прочитал две последние строчки еще раз, и только потом закрыл файл. Огромный монитор на стене замигал красивой живой заставкой.

Он поднялся со своего места и подошел к окну и распахнул его. Занимался рассвет, и небо было пронизано оранжевым, красным и нежно—розовым светом.

После странного происшествия с отцом и сыном Седых «Экспресс» перешел в его руки, но как он не пытался отыскать ответы на свои вопросы в документах компании, ничего найти не мог. Целые блоки памяти в архивах были потерты и уничтожены. Но когда начался странный закрытый процесс над ними, полный нелепостей и фарса, Симаков заинтересовался делом не на шутку, и приложил все усилия, чтобы раздобыть хоть что—нибудь. И тогда он чудом отыскал приватную запись Дмитрия Седых, которую он активно вел с помощью микростенографа, и нашел, пусть и незаконный, способ вскрыть ее. Новейшая версия программного обеспечения устройства заботливо раскладывало все записи по папкам, и потому Симакову не составило труда отыскать личный дневник.

Именно в нем он нашел, все, что хотел знать, и даже гораздо больше. Привычка описывать все происходящие события и собственные мысли могла бы показаться чрезвычайной глупостью, но в этот раз она сослужила добрую службу.

Теперь Симаков знал все.

Всю свою жизнь он делал то, во что верил: критиковал, разоблачал, информировал. Как большинство его коллег, Симаков видел назначение журналиста скорее в «разгребании грязи», и не заметил, как перестал считать значимым все остальное. Именно тогда ему вдруг и предложили пост в «Глоб—инфо», и он, сам того не понимая, многие годы был винтиком в системе.

Давным—давно в рамках одного государства уже был подобный эксперимент. Тогда исходили от противного: распространяли исключительно положительную информацию. Сначала это сработало: люди стали чувствовать себя восторженно—счастливыми, в некотором смысле избранными, безраздельно доверяли власти и государству. Но поддержание такого настроения требовало огромных трудозатрат и колоссального контроля, и замысел потерпел крах.

Но теперь все иначе. Поддерживать пассивную апатичность гораздо проще – нужно только сначала подтолкнуть человека в это русло, а потом он сам пойдет по нему, лишь изредка нуждаясь в коррекции.

Глядя на рассвет, Симаков думал о своей единственной дочери, Надежде. Она была известной художницей, и многие говорили, что даже гениальной. Она рисовала оторванные, искаженные жуткими гримасами и гниением человеческие головы – и все называли ее картины высоким искусством. Красивая и гордая, Надежда шла по жизни, окруженная друзьями, любимыми животными и изысканными вещами. Симаков очень любил свою дочь – и она это знала, не могла не знать! Он всегда готов был услышать ее – но Надежда так ничего ему не сказала.

Она просто ушла.

В предсмертной записке дочь написала: «Жизнь – самая мрачная и бессмысленная штука из всех, что придумала вселенная. Она делает нас всех одинокими. Я устала от слез и пустоты, и я заканчиваю свое выступление.»