Александр Бутенко - Ой, всё

Возможно, он видел меня — а я его не видел.

Я осмелился вновь дойти до пожарной лестницы лишь через пару дней.

Странно, но мне не пришлось долго собираться с духом, прежде чем я вновь открыл люк, подперев его спиной.

В бетонной комнатке никого и ничего не было.

Лишь пыльные стены очень контрастировали с серым, цементным полом, который тщательно протёрли тряпкой.

Через какое-то время на люке вновь появился замок.

А ещё через какое-то время мы уехали, и больше я в эту общагу не заходил.

Как и очень многое в моей жизни, она исчезла из моей жизни бескровно и резко. И в детстве-отрочестве больше не появилась.

Несколько раз я лишь проезжал мимо неё, бросая взгляд на крайнее окно восьмого этажа.

В округе ничего не изменилось. Лишь построили новый Коптевский путепровод.

А по недалёкому железнодорожному транспортному кольцу пустили метро.

У моего деда было три даты рождения.

Он родился 26 декабря 1926 года.

Настала война, на момент её начала ему было всего 14 лет. Даже в военное время таких не брали.

Но в 1943-м году сгорели все документы, и дед каким-то образом приписал себе два года, когда восстанавливал.

Потом это вскроется, данные переменятся, но на тот момент это сработало для того, чтобы пойти добровольцем — в свои 16 лет.

Поскольку всё равно документы менялись наново, дед решил выпендриться. Чего, мол-де, у меня дата какая-то никакая, ни к селу, ни к городу — 26 декабря. Даже ассоциаций ни одной. И указал в новых документах другую, более знатную дату – 7 ноября, день Октябрьской революции.

Год рождения ему потом в документах вернули, но дата осталась.

И зажил дед под второй датой рождения. С ней же прожил всю жизнь.

Третья дата рождения появилась у него, символ на символе, после смерти.

Заказывали могильный камень. Писали в бланке необходимые для выбивания даты.

И ноябрь, как месяц рождения, написали неразборчиво, небрежно, двумя штрихами – II.

А мастер решил, что это римская двойка, то есть февраль, так и выбил.

Заметили это позже, когда камень уже был готов. Решили не менять, особенно зная лёгкое отношение к датам самого деда.

На его могиле, на кладбище города Димитров, Донецкой области, ныне внезапно переименованного в Мирноград, так по сей день на могильном камне и указана дата рождения как 7 февраля 1926 года.

С каждой новой датой дед словно взрослел.

Родился под одной, жил под другой, умер под третьей.

Умер он в 1993 году, от рака поджелудочной железы.

За полтора месяца до его смерти, это был поздний ноябрь, бабушка шла по двору мимо летней кухни, уже закрытой на зиму, и вдруг увидела на окне что-то странное, словно его грязью изнутри заляпали.

Около того окна было как раз дедово место, он там обычно сидел, читал газеты, пил брагу. Его, проходя по двору, всегда можно было там заметить. Я ему махал, а он корчил озорные рожи.

Бабушка растворила кухню, подошла к окну, сдёрнула с него ткань, а всё стекло жирным слоем кишит мухами.

А это поздняя осень, мухи сонные, вялые, и вообще неизвестно, откуда они в таком количестве взялись — их и жарким летом столько никогда не бывало.

Жуткое зрелище. Бабушка взяла плотную ткань, долго давила мух на окне. Потом отмывала неровное стекло, косо схваченное замазкой.

Деду ничего не сказала — а он уже во двор сам и не выходил.

Не сказала, потому что в этих местах, даром что это пролетарский, обделённый предрассудками Донбасс, нет вернее приметы — к покойнику. Страшно было о таком сказать.

В ночь, когда дед умирал, он совершенно точно чувствовал, что это всё.

Говорить не мог, что-то нечленораздельное бормотал и злился, что бабушка не понимает.

Потом он плакал. А потом собрал все силы на одно слово – «уйди!».

Бабушка вышла. Он затих.

Когда вернулась, уже был мёртв. Отчего-то пожелал уйти в одиночестве. Смерть — слишком интимный акт.

Было это в ночь с 7 на 8 января. С тех пор для меня православное Рождество — это скорее поминальный, скорбный день.

Похоронили тихо. Слёзы не шли.

Бабушка стала более задумчивой. Начала разговаривать сама с собой, не замечая, что говорит вслух.

Однажды мы вечеряли, она сидела задумчивая, пила кисляк. Потом вдруг в такт своим мыслям неожиданно и удивлённо произнесла: «А ведь он оттуда уже не выберется».

И я не стал ни о чём переспрашивать, точно догадавшись, о ком это она.

Для меня самого смерть деда в полной мере ещё не осозналась. Была чем-то абстрактным, странным.

Уже много позже смерти, когда сошёл снег и заколосилась жизнь, случились две символичные приметы.

За двором был вишнёвый и яблоневый сад. Одна из вишен росла неудобно, уходила ветвями на сарай. А урожай с неё был щедрый.

И её традиционно обирал дед — лез на крышу сарая, аккуратно там балансировал с ведёрком.

И ещё была его яблоня — он её посадил, он за ней ухаживал.

Оба этих дерева засохли. Одни из всего сада. Предыдущим летом дали обильный урожай, но уже на следующий год без видимых объективных причин засохли.

Отправились вслед за тем, кто их любил, не в силах снести разлуку.

Только тогда, когда я залез на сарай и спилил засохшую вишню, только тогда вдруг во всей полноте в меня окончательно легло страшное осознание — деда больше нет. И его больше не будет.

Он мог родиться не три, а больше раз. Но умереть по-настоящему можно лишь единожды.

Я стоял у деревянной стены сарая, с пилой в руках, и ревел, потеряв счёт времени.

Моему брату не свойствен взрывной нрав, но однажды в детстве он столкнулся с оскорбившей всю его душу несправедливостью — случайного дворового знакомого, которому он со взаимностью симпатизировал, принялись травить на уличной детской площадке и кликать жидом, которому нужно куда-то там убираться, не расслышал куда — не то в Борисполь, не то в Бровары, а то аж и в сам Васильков на кулички.

Дальше насмешек не зашло, потому что объект их травли, Борька, хоть и обладал классической внешностью еврейского подростка, чёрными глазами, кудрявыми волосами и впридачу рассудительным картавящим слогом, был не по годам развит, выше обидчиков на голову, занимался единоборствами и вполне мог за себя постоять — чего мой брат, кстати сказать, не мог.

Тем не менее, Женя совершенно рассвирепел, встал на Борькину защиту, а поскольку злой детский гомон продолжался, они ушли из двора вместе.

Женя предложил зайти к нам, Борька согласился.

Нам, и мне, и родителям, он сразу понравился — церемонные манеры, вежливость под стать английскому джентльмену, глубокий еврейский пиетет перед фигурой матери и вообще, уважение к женщине — что очень дисгармонировало с общим нравом тогдашней Троещины, криминального и люмпен-пролетарского района на отшибе Киева, с его детским матом, кислым винным духом и клетушками-дворами.