Александр Бутенко - Ой, всё

Да и сегодня, хоть и былая отмороженная слава померкла, но присказка осталась — «жизнь дала трещину, переехал на Троещину». Локальная памятка-страшилка, маргинальное клеймо.

С Борькой было интересно.

То ли в тот же раз, то ли в какой-то последующий, за Борькой зашли родители, разговорились с моими, и вскоре, благодаря дружбе сыновей, мы быстро задружились семьями.

Мать его, тётя Наташа, была женщиной красивой, и мне казалось невероятно на то время модной — широкие солнцезащитные очки на лбу, как у немецких порнозвёзд, джинсовый комбинезон, театральные жесты руками и очень богатая мимика, придававшие всему ею сказанному сценический драматизм.

Отец, дядя Миша, был кругловатым, лысоватым, большим и с очень громким голосом. Любыми разговорами мгновенно увлекался, и его раскачивающийся бас начинал шевелить стены.

Тётя Наташа грациозно поворачивалась к нему в такие моменты всем корпусом, зажигала в глазах возмущённый огонь и обрушивалась тирадой: «Миша, ну шо ты уа-ва-ва-ва-ва!», и махала изящной ладошкой у рта.

Выходило похоже.

Я брата и Борьки был моложе на пять лет, поэтому чаще всего они куролесили без меня – ходили на помойку, откуда таскали мальчишеские сокровища, вроде стеклянного кристалла из разломанного (явно пьяной семейной ссорой) цветного телевизора. Катались на велосипедах, тарахтя на этих характерных киевских плитах уличных дорожек.

Но иногда брали и меня – Борька, со свойственной ему еврейской жизнерадостностью, относился ко мне серьёзно, посвящая в удивительные тайны.

Боря рисовал в кружке, ходил на карате, увлекался биологией – везде с равной долей успеха.

Слушал на бобинах русский рок, делился катушками. На вопрос о музыкальных пристрастиях солидно выдавал малодоступные широким массам таинственные словеса – «Аквариум», «Кино», «Машина Времени».

Я всегда с влюблённой детской радостью слушал его добродушный воркующий голос – вот он рассказывает, как не любил в детстве есть цветную капусту, а мама ему сказала, чтобы он представлял себя Гулливером в стране лилипутов, наломавшим на обед деревьев. Вот он бесстрашно выгоняет руками испугавшую нас осу, параллельно излагая очерёдность действий по обработке укуса – на всякий случай, вдруг его рядом не окажется.

С Троещины мы уехали на Харьковский массив, тоже на то время дикую околицу, но часто взаимно ездили семьями в гости.

Договаривались порой сильно заранее, и я в истоме предвкушения считал в календаре дни до того дня, когда мы все сядем в отцовскую Ниву, поедем тропами Левого Берега на далёкую Троещину, чтобы оказаться вновь в облаке обаяния этой столь не вяжущейся с Троещиной семьи, живущей на проспекте Оноре де Бальзака – тоже невесть с какого перепуга на Троещине повенчанного.

Я знал, что они евреи, но для меня это была совершенно бесполезная информация – я ничего не знал о национальностях.

Кроме того, в тогдашнем Киеве евреев жило много, это не было для меня экзотикой – прямо вот этажом выше, например, семья. Мы тоже поддерживали не сколько дружеские, сколько крепкие приятельские отношения.

Главу семьи, Алика, мы звали кроликом – за передние зубы и какие-то совершенно мультипликационные заячьи глаза, и я долгое время думал, что это такая фамилия, Кролик. Алик Кролик.

А его дочка, Аня, меня любила – брала за руку, сажала с собой на одну лавочку, когда смотрели телевизор, прижималась бедром. Я очень стеснялся, краснел и пунцовел, не знал, что с этим делать, но было очень лестно. И томяще.

Менялись времена, и я как-то неожиданно узнал, что практически все знакомые евреи вдруг собрались уезжать – и почему-то все в одно место, в какой-то неизвестный Израиль.

Я неплохо знал географию Киева и окрестностей, но местоположение Израиля было мне неведомо, из чего я заключил, что он, вероятно, очень далеко – куда-то, скорее всего, в сторону Житомира.

Я спросил у матери – а зачем им туда?

Не помню дословно, что и как она ответила, но общий смысл сводился к тому, что здесь не их страна, а там их. И тут им живётся плохо, а там будет житься лучше.

И были бы мы евреями – тоже бы поехали туда, где лучше.

Я был умным ребёнком, но всё равно, это было мне решительно непонятно – а чем лучше? А что плохого здесь?

А почему здесь они чужие? Ничего не чужие, живут себе и живут, как все – что же тут чужого?

Фактор неведомого Израиля и странного, массового мучительного желания туда уехать вдруг закрался в бытовое положение дел, заставил на себя оглядываться.

Сперва уехали Кролики.

Мама зашла ко мне в комнату: «Пойди, попрощайся с Аней».

У подъезда стояло такси, тарахтящая 24-я Волга с шестиугольниками задних фар. Дядя Алик, моргая заячьими глазами, наседал всем телом на норовистую корзинку, мешающую закрыть переполненный багажник.

Аня, тёмно-синее платье, ужасные советские детские колготы, большие очки, кудрявые чёрные волосы – очень непосредственно взяла меня за руки, чуть сжала их и сказала всего одно слово: «Прощай».

Я покраснел. И как-то вдруг в первый раз заметил, что она некрасивая. Обаятельная, но некрасивая.

С каким-то совершенно новым, странным, острым, тоскливым чувством я стоял у подъезда.

Двери захлопнулись, зажглись красным задние огни, Волга уплыла.

Мелькнула позади макушка Ани, чёрные кудри и лежащая на задней полке совершенно неуместная, глупая, бесполезная соломенная шляпа.

Кроликов я больше не видел.

Однажды они позвонили, сказали, что устроились в Хайфе.

Связь была плохая, и она прервалась в какой-то момент. Больше не перезвонили.

С тех пор что-то странное, недетское поселилось во мне. Я вдруг остро и ясно почувствовал, зачем эти люди едут в какой-то неведомый, непонятный Израиль.

И мне вдруг захотелось тоже одним деньком сесть в такси, нагрузив багажник нехитрым скарбом, и тоже уехать в Израиль – в последний раз взглянуть на высотную коробку дома, провожающих, двор, клумбу, школу.

Я остро ощутил, что среди уезжающих мне будет лучше, чем среди остающихся.

«Мам, а мы можем тоже уехать в Израиль?» – спросил я как-то, томимый задумчивостью.

«Нет, – ответила мама, – мы же не евреи».

В тот момент я, кажется, понял и наконец-то решил для себя: евреи – это те, у кого есть Израиль, в который они могут уехать.

А я не еврей. И мне ехать некуда.

О том, что Борька, тётя Наташа и дядя Миша тоже собираются уезжать в Израиль, я узнал как-то поздно и случайно – они уже целый год, оказывается, ходили на курсы языка, продали дачу и квартиру родителей в Белой Церкви.

Иврит старшим давался трудно, а Борьке, уже тогда великолепно говорящему по-английски, легко. Он, возмужавший, выросший, с нелепой чёрной щёткой первых усов, легко произносил какие-то длинные, шикающие и картавящие фразы, из которых я не мог различить ни слова.