Джордж Эффинджер - Марид Одран

— Пожар! — кричал я, пересекая прихожую. — Пожар! Пожар!

Говорящие Камни должны были спать в соседних комнатах. Однако разбудить их действием я не мог: для этого мне пришлось бы выпустить Папочку из рук. Оставалось одно: пробиваться сквозь пламя к спасению.

Когда я уже дошел до конца коридора, оба великана подоспели мне на помощь. Оба были в чем мать родила, что ничуть не смущало их. Один из Камней молча принял из моих рук Фридлендер Бея, так же молча взял на руки меня и понес вниз по лестнице на свежий воздух.

Вероятно, один из Говорящих Камней понял, до чего я измучен огнем и усталостью. Находясь в состоянии, близком к обмороку, я был необычайно признателен ему, но в тот момент у меня не нашлось сил даже поблагодарить его. Я пообещал себе, что как только у меня появится возможность, я обязательно отблагодарю Говорящих Камней — может, подарю им парочку неверных на съедение. А как еще можно отблагодарить Гога и Магога, у которых есть все?

Пожарные уже устанавливали свои приспособления, когда ко мне подскочил Кмузу.

— Ваша мать в безопасности, — залопотал он. — В восточном крыле не было пожара.

— Спасибо тебе, Кмузу, — искренне произнес я, еле ворочая языком. Горло по-прежнему жгло едким дымом.

Один из пожарных окатил меня струей чистой воды, завернул в какую-то простыню и снова облил. Затем протянул мне стакан воды:

— Возьми, будет легче дышать. Сейчас поедешь в больницу.

— Зачем? — спросил я, еще не сознавая ущерба, который нанес мне огонь.

— Я поеду с вами, яа Сиди, — подал голос Кмузу.

— А Папочка? — простонал я.

— Ему тоже понадобится медицинская помощь.

— Тогда мы поедем вместе.

Пожарные отвели меня к машине «Скорой помощи». Фридлендер Бей уже лежал там на носилках. Кмузу помог мне влезть в машину. Он наклонился ко мне, а я к нему.

— Пока вы поправитесь, — тихо произнес он, — я постараюсь узнать, кто устроил поджог.

Некоторое время я глядел на него, соображая. Я моргнул и понял, что ресницы у меня сгорели.

— Так ты думаешь — это поджог? — спросил я. Водитель уже захлопнул одну створку задних дверей.

— У меня есть доказательства, — сказал Кмузу, и водитель закрыл вторую створку.

Минуту спустя мы с Палочкой под вой сирены помчались по узким улочкам города. Папочка на носилках не шевелился. Он выглядел беззащитным и жалким. Мне тоже было муторно. Наверно, в наказание за то, что смеялся над Шестой гексаграммой.

Мать принесла мне фисташковых орехов и инжира, но глотать было все еще трудно.

— Тогда лучше отведай вот этого, — сказала она. — Я даже ложку принесла. — Она сняла крышку с пластиковой банки и поставила ее на тумбочку. В продолжение своего визита она была на редкость робкой и застенчивой.

Мне кололи обезболивающее, но сейчас Я не был в таком опьянении, Как случалось раньше. Небольшая доза соннеина из шприца-распылителя куда лучше, чем укол в глаз острой иголкой. У меня, разумеется, заблаговременно был припасен экспериментальный дэдди, блокирующий боль. Я мог включить его и оставаться при этом с абсолютно ясной и трезвой головой. Но включать его я не хотел. И своим заботливым докторам и сестрам я тоже ничего не сказал, потому что не получил бы наркотиков, узнай они… Короче, больница — слишком скучное место для трезвого человека.

Я приподнял голову с подушки.

— Что это? — хрипло спросил я, протягивая руку и принимая банку.

— Кислое верблюжье молоко. — сказала мать. — Тебе оно нравилось, когда ты болел. Когда ты был еще маленький. — В голосе матери мне послышалась совсем не свойственная ей нежность.

Кислое верблюжье молоко вовсе не такое блюдо, при виде которого вы бы подпрыгнули от радости. Я тоже не подпрыгнул. Но я ложку все-таки взял и притворился, что смакую эту кислятину, чтобы доставить радость маме. Может быть, она этим удовлетворится и уйдет. И тогда я вызову сестру и попрошу еще укольчик соннеина, чтобы хорошенько выспаться. В больницах хуже всего то, что приходится уверять всех окружающих в своем хорошем самочувствии и выслушивать посетителей, чьи истории болезней всегда оказываются драматичнее вашей собственной.

— Ты действительно переживал за меня, Марид? — спросила мать.

— Конечно, — сказал я, опять откидываясь на подушки. — Именно поэтому я и послал Кмузу узнать, не грозит ли тебе опасность.

Она грустно улыбнулась и покачала головой: — Наверное, было бы лучше, если бы я сгорела. Тогда тебе некого было бы стыдиться!

— Ну что ты говоришь, мам!

— Ладно, милый. — Она долго глядела на меня, не говоря ни слова. — Как твои ожоги?

Я пожал плечами и тут же вздрогнул от боли.

— Еще напоминают о себе. Сестры мажут меня какой-то белой гадостью два раза в день.

— Наверное, так надо. Пусть мажут.

— Хорошо, мам. Пусть. Молчание опять затягивалось.

— Знаешь, я должна тебе кое-что сказать, — заговорила она наконец. — Я была с тобой не совсем откровенной.

— Да? — Для меня это не было новостью, но я предпочел удержаться от скептических замечаний и выслушать сначала ее объяснения.

Мать опустила взор на свои руки, нервно мнущие льняной платок.

— Я знаю про Фридлендер Бея и Реда Абу Адиля гораздо больше, чем сказала тебе тогда.

— А-а-а…

Она взглянула на меня.

— Я знала их гораздо раньше. Еще до твоего рождения, совсем молодой. Тогда я была хорошенькой. Я хотела уехать из Сиди-бель-Аббис в какой-нибудь большой город, вроде Каира или Иерусалима, чтобы стать звездой голографии. Для этого я была готова носить модди, не такие, как у Хани Пилар, секс-бомбы, а что-нибудь вполне респектабельное.

— И Папочка или Абу Адиль пообещали помочь тебе пробиться?

Она снова посмотрела на свои руки.

— Я приехала сюда, в этот город. У меня не было денег, и поначалу я голодала. Потом встретила одного человека, который позаботился обо мне. Он-то и познакомил меня с Абу Адилем.

— И чем же помог тебе Абу Адиль?

Она взглянула на меня — теперь по ее щекам катились слезы.

— А ты как думаешь? — с горечью спросила она.

— Он обещал жениться на тебе? Она молча кивнула.

— И ты забеременела от него?

— Нет. В конце концов он просто посмеялся надо мной и купил мне обратный автобусный билет до Сиди-бель-Аббис. — Лицо ее исказилось от ярости. — Я ненавижу его, Марид!

Я кивнул, уже сожалея о том, что дал ей начать свою исповедь.

— Значит, Абу Адиль — не мой отец, да? А как насчет Фридлендер Бея?

— Папочка хорошо относился ко мне, когда я приехала в город. Поэтому я была рада услышать, что ты принят в его доме. Хотя ты и вправду разозлил меня тогда, в Алжире.

— Есть люди, которые ненавидят Фридлендер Бея, — сказал я.

Она вновь окинула меня взором и продолжила: