Генри Олди - Нюансеры

— Это ничего, — успокоил её Алексеев. — Заходите, не стесняйтесь. Кушетка застелена, а бельём я не разбрасываюсь. Мой быт вполне приличен для посещения юными девушками, а их родительницами — тем более.

Младшую приживалку трудно было назвать юной девушкой — скорее уж старой девой! — но преувеличенная галантность брата оказалась заразительной. И всё-таки Алексеев не удержался:

— Разве что зубная щётка? Вот своевольница! Так и норовит сбежать…

Неонила Прокофьевна содрогнулась — и пулей влетела в кабинет. Братья последовали за ней, подталкивая в спину стесняющуюся Анну Ивановну. В кабинете мамаша забилась в угол, что при её комплекции было подвигом, и глазами указала дочери на кресло за гадательным столиком. Младшая подчинилась, хотя и с очевидной неохотой. Достав из ящика карточную колоду, она стала её тасовать.

— Я — бубновый король, — предупредил Юрий.

— Это неважно…

— Как неважно?

— Да так…

Мамаша тем временем выбралась из угла и принялась шнырять по кабинету. Действия приживалки ускорились, страх исчез, смущение — тоже. Она словно увидела некую заветную цель и сейчас стремилась к ней, отбросив сомнения. Сев на кушетку, Алексеев с удивлением следил, как Неонила Прокофьевна двигает торшер ближе к подоконнику, меняет местами фарфоровых слоников, пасшихся за стеклом миниатюрного буфета, снимает шаль и вешает её на край входной двери, предварительно распахнув дверь пошире. «Мотивация, — отметил Алексеев. — Я не знаю мотивации, которая движет приживалкой, но ясно вижу, что она есть — и диктует все эти на вид бессмысленные перестановки. Если бы кабинет был декорациями, выстроенными на сцене, а все мы — актёрами, зритель следил бы за женщиной, как за главным персонажем, затаив дыхание, пытаясь понять, что ею движет. По-моему, мизансцена складывается так, что Юра не слишком в неё вписывается…»

— Я душевно извиняюсь! Как вас звать-величать?

— Юрий Сергеевич.

— Юрий Сергеевич, батюшка мой, вас не затруднит сесть рядом с Константином Сергеевичем? Да, на кушетку. Вот-вот, а ручки сложите на коленках.

— Как примерный мальчик?

— Ой, вы такой забавник! Спасибо, вы нам очень помогли.

— Чем же я вам помог?

Мамаша не ответила. Спросила:

— На что гадать станем? О чём знать-ведать желаете, Юрий Сергеевич?

— Знать? Хочу знать, когда я умру.

Вопрос ударил Алексеева под дых. Закружилась голова, под ложечкой началось колотьё. «Сердце», — вспомнил он. «В аптеку заглянем, купим экстракт наперстянки. Знаешь ведь, у меня сердце…» После тридцати все нынешние Алексеевы волей-неволей начинали задумываться о смерти. Прадед Кокоси прожил семьдесят семь лет. Дед — шестьдесят семь, на десять лет меньше. Отец — пятьдесят семь, скинув с жизненного срока ещё десяток. Проклял кто, не иначе! Сам Алексеев уже лет пять как сомневался, что ему удастся перейти рубеж сорока семи. Это сколько осталось-то? Тринадцать годков? Похоже, Юрий, младший брат, себе намерил и вовсе чепуховые года̀. И тридцати не дождался, уже думает.

— А может, на деток погадаем? На успех дела?

— Когда я умру, Анна Павловна?

— Отвечай, Аннушка, не тяни…

Карты веером лежали на столе, но Анна Ивановна не смотрела на них. Одну из карт девушка смахнула на пол, но даже не потрудилась поднять. Упавшая карта идеально вписывалась в сложившееся положение вещей — так вазочка с единственной конфетой или звякнувший колокольчик превращают комедию в трагедию. Взгляд младшей приживалки перебегал с торшера на слоников, со слоников на шаль; скользнул по Алексееву, как по элементу декораций, бессловесному, но крайне важному для мизансцены. Лицо девушки сморщилось, будто от жалости или болезненного спазма:

— Двадцатый.

— Что, простите?

— Бог вас приберёт в двадцатом году.

— Надеюсь, в одна тысяча девятьсот? Мне трудно представить себя Мафусаилом.

— Да.

«Пятьдесят один», — быстро подсчитал Алексеев возраст брата на момент предсказанной смерти. Не сорок семь, но тоже радость из сомнительных. Не верю, хотел воскликнуть он, разрушив иллюзию пророчества, но язык заледенел. К глубочайшему его сожалению, он верил гадалке, верил всей душой, как зритель верит бесприданнице, умирающей на палубе парохода от меткой пули ревнивца-жениха, верит, несмотря на картон, мешковину и подсказки суфлера, плачет горькими слезами, хотя и знает, что после занавеса актриса встанет и выйдет на поклон. «Верую, ибо нелепо! [33] «Credo quia absurdum (est)» — афоризм, приписываемый христианскому философу Тертуллиану. » Такая же великая вера снизошла на Алексеева, окутала косматым облаком, и он не знал, что тому причиной: шаль, слоники, торшер — или квартира, где незримо царил дух покойницы Заикиной.

— Что же сведёт меня в могилу? Сердце?

— Пуля.

— Вы пугаете меня, Анна Ивановна. Я застрелюсь?

— Вас расстреляют.

Юрий нервно рассмеялся:

— Расстрел? Вам не кажется, что это слишком?

— Кажется, — прошептала Аннушка. — Это ужасно…

Она наклонила голову, пытаясь скрыть слёзы.

— Кто же меня расстреляет?

— Я не вижу. Наверное, солдаты.

— Значит, расстрел, — к Юрию вернулось самообладание, а с ним и весёлое расположение духа. — Расстреливают у нас военных, гражданских вешают. А, нет, вспомнил: расстреливают и гражданских, если они бомбисты. Полагаю, к двадцатому году я всей душой обращусь к идее террора. Меня выведут перед строем солдат, поручик скомандует «пли»… Я буду один или в хорошей компании?

— В компании.

— Имена? Фамилии? Род занятий?

— Я слышу только имена. Слышу плохо, неразборчиво. Лиц не вижу.

— Ну, хоть что-то! Как же зовут моих соратников по террору?

Анна Ивановна резко встала из-за стола, задёрнула шторы. В кабинете сделалось темно, несмотря на день снаружи, но девушка сразу же зажгла торшер. Тусклый электрический свет превратил кабинет в музей восковых фигур, где каждая тень обращает мертвое в мертвое, но подобное живому.

— Павел, — произнесла молодая гадалка, не глядя на карты. — Олег. Ростислав.

— Вы уверены?

— Теперь да.

Алексеев содрогнулся. При всей бредовости пророчества Анна Ивановна назвала по имени трех сыновей Юрия. Предположить, что Алексеев-младший в грядущем веке сколотит из себя и сыновей террористическую ячейку, чтобы заслужить преступлениями смертный приговор — нет, это было выше всякой фантазии. Но имена… Юрий продолжал шутить, совпадение имён не испугало его, напротив, успокоило, превратив ситуацию в откровенный балаган, и Алексеев уже не слушал брата. Чувствуя острую потребность встать, изменить сложившуюся мизансцену, он поднялся с кушетки — и шагнул к стене, на которой висел живописный портрет в золоченой раме. Ночью, да и утром тоже портрет прошел мимо внимания Алексеева, словно картины и не существовало, а сейчас, днём, в зашторенном кабинете при свете торшера, портрет, считай, прыгнул ему навстречу.