Генри Олди - Нюансеры

Бес, как есть бес!

Миша сунул руку за пазуху, нашарил спасение, сжал в ладони нательный крестик. Фигура беса опала, съёжилась… Сгинула.

Ну же! Уезжай!

Топот, скрип. Сквозь метель проступили зыбкие силуэты трёх всадников сопровождения. Лошади переставляли ноги с костяным стуком. Не лошади — скелеты! И в упряжке дилижанса — такие же.

Три всадника. Четвёртый — на козлах.

Огромный чёрный катафалк тронулся с места. Приоткрылась боковая дверца — та, откуда, сорвав стопорный крюк, выпрыгнул Клёст. Выглянув наружу, мёртвый кассир ухмыльнулся Мише. Размахнулся, швырнул в ночь саквояж с деньгами, забытый в салоне. Саквояж упал в снег, едва не разбив Мише голову. Дверца захлопнулась, катафалк растаял в буране.

Со второй попытки Клёст поднялся на ноги.

Плечо, бок, бедро, колено — вся левая часть тела превратилась в сплошной ушиб. Миша сделал шаг и чуть не упал. Скрипнул зубами, поднял саквояж. Котелок и пенсне куда-то подевались. Чёрт с ним, с пенсне, пусть его бесы носят! Он выпростал из-под пальто шарф, обмотал голову на манер бабьего платка. Теперь, по крайней мере, снег не забивался в уши. Проверил карманы: револьвер был на месте.

Бесовщина, значит? Козни строим, да? Удачу отваживаем?

Морщась от боли, припадая на левую ногу, Михаил Суходольский заковылял вдоль обочины тракта в обратном направлении.

Он возвращался в губернский город Х.

Он знал, что делать.

— Я прошу прощения… Вы позволите?

— Да, входите. Вам что-то надо?

— Я подумала… Может, вам одиноко?

На Анне Ивановне был надет пеньюар. Анне Ивановне исполнилось лет тридцать, может, двадцать девять. Пеньюару — вдвое больше. Такие капоты из легкой ткани, украшенные розочками где можно и где нельзя, дарили своим жёнам бородатые купцы третьей гильдии, с капиталом от восьми тысяч рублей — и с ножом к горлу требовали, чтобы жёны выходили в обнове к утреннему чаю. Впрочем, судьба этого пеньюара сложилась куда скучнее. Его, похоже, и не носили-то вовсе — держали в сундуке, с иным бельишком, пересыпая имущество порошком из листьев багульника. Кружева, ленты, атлас и шелк — все, что когда-то подчеркивало женскую прелесть, утратило вид, шик, блеск, всякую привлекательность.

«Подарок Заикиной, — понял Алексеев. — Из прошлой жизни».

— Зачем вы? — спросил он, когда Анна Ивановна вошла в кабинет и закрыла за собой дверь. — Зачем вы это делаете? Я же вижу, что вам стыдно. Вы сейчас в обморок упадёте, честное слово.

— Маменька велели, — честно ответила Анна Ивановна.

Врать она не умела. Даже не пыталась.

— Извините за нескромный вопрос… Вы девица? Или вдовая?

— Девица.

— Тогда я тем более не понимаю. Маменька велели, и вы… Вы и водку для этого пили, да? Для смелости?

Анна Ивановна кивнула.

— Я только не могу много пить, — объяснила она. — Засыпаю сразу. А потом тошнит. Если немножко, тогда ладно. Слышите, как я с вами разговариваю? Трезвая я бы никогда…

— Садитесь, — Алексеев указал на кушетку, застеленную клетчатым покрывалом. — Вы на ногах еле держитесь. Не бойтесь, я в кресле устроюсь.

— А я и не боюсь. Я вас ни капельки не боюсь. Почему?

— Потому что я вас не обижу.

— А почему вы меня не обидите? — она села на кушетку. Плотно сдвинула колени, обхватила себя руками. — Мужчины любят, когда женщины к ним сами…

— Кто вам такое сказал?

— Маменька.

— Ну да, маменька. Большой эксперт ваша маменька…

Алексеев встал у закрытой двери, сложил ладони рупором:

— А вашей драгоценной маменьке я рекомендую пойти вон! Иначе я пну дверь ногой, дверь распахнется и набьёт экспертам здоровенную шишку!

В коридоре послышались торопливые шаги.

— Почему вы меня не обидите? — повторила Анна Ивановна.

Изгнание маменьки её не заинтересовало.

— По очень простой причине, — Алексеев сел в кресло, закинул ногу за ногу. — В отношении женщин я эгоист. Мыслю так: ещё увлечешься, бросишь жену, детей… Нет, это решительно против правил. А во-вторых, что же мы будем делать с ребёнком?

— С каким ребёнком?

— С нашим, — Алексеев принял самый серьезный вид, на какой только был способен. — Я никогда не соглашусь с тем, чтобы моё дитя росло вне моей юрисдикции. Вы согласны?

— Д-да… У вас есть дети?

— Дочь и сын. И ещё один сын, внебрачный.

— Незаконнорожденный? Вы же сами говорили…

— Я тогда ещё не был женат на Марусе. Я был молод, взбалмошен, влюбчив. Если верить льстецам, талантлив. Мне поручили организовать церемонию коронации Его Императорского Величества Александра III…

— Его Величества?! Вы шутите надо мной…

— Ничуть не шучу. Поручение исходило от моего двоюродного брата, московского градоначальника. Скажу без ложной скромности, я справился, и справился недурно. Был удостоен высочайшей чести: император помянул моё скромное имя на званом ужине, устроенном по случаю окончания торжеств. Там же, на ужине, я познакомился с балериной Иогансон…

«Она предложила сесть рядом, — вспомнил Алексеев. — Кокетничала. Болтала без умолку. Вымазала мне лицо мороженым. Закапала своё платье. Я оттирал пятна хлебным мякишем, коснулся её коленей…»

— Она вас отвергла? Балерина?

— Да. Повторяю, я был молод и глуп. Я нашёл утешение у Дунечки…

— Я понимаю…

— Она служила у нас в горничных. Мать моя знала и не противилась. Когда родился Володя, мой отец усыновил его. Дал своё отчество и фамилию…

— Ваш сын Алексеев?

— Нет, отец дал ему фамилию по своему имени — Сергеев. Мальчик вырос в нашей семье, вместе с моими детьми от Маруси. Маруся относится к нему, как к родному. Мы зовём его Дуняшиным Володей…

— А его мать? Дунечка?!

— Живёт с нами.

— Вы святые…

Алексеев покраснел от стыда. Он не знал, по какой причине затеял этот скользкий разговор вместо того, чтобы выставить Анну Ивановну прочь. Святой? Как мало надо для святости! Всего лишь не выгнать из дома незаконнорожденного сына и его мать, случайную утеху…

— Давайте о чём-нибудь другом, — попросил он. — Извините, я не должен был рассказывать вам о таких вещах.

— Давайте. У вас хорошо, не хочется уходить.

— Не хочется? Не уходите. Вам известно, что сейчас пеньюары вышли из моды?

— Н-нет, не известно… А что носят вместо них?

— Кимоно.

— Как японцы?

— Скорее как японки. Шелковые кимоно с вышивкой. Дамы по ним с ума сходят.

На стене висел веер — не японский, китайский. Алексеев снял его, с треском закрыл, снова раскрыл. Семеня, прошёлся по кабинету. Спину он держал неестественно прямо, взгляд потупил до̀лу. Веер в его руках трещал, фыркал, шелестел.

— Прелестно! — Анна Ивановна захлопала в ладоши. — Кто вас научил?