Генри Олди - Нюансеры

— Японская семья акробатов. Я ставил «Микадо», оперетту Сюлливана. Целую зиму японцы дневали и ночевали у нас в доме. Учили своим обычаям: манере ходить, держаться, кланяться, танцевать… Актрисы изучали приемы обольщения, свойственные гейшам. Чай, и тот мы пили в едином ритме, в такт.

— Но зачем?

— Вам кажется, это мелочи? Пустяковины? Нет, из них складывается здание будущего спектакля, как дом складывается из кирпичиков. Вот вы складываете пустяки, чтобы увидеть будущее. А я складываю их, чтобы в зрительном зале смеялись и плакали. Чтобы возникала правда жизни, нет, больше, чем правда жизни — высшая, художественная правда…

Он взмахнул веером:

— Два года назад я репетировал Отелло. В Париже мне встретился красавец-араб. Я повёл его в ресторан, накормил, напоил, и все для того, чтобы в отдельном кабинете портной снял выкройку с его бурнуса. Вернувшись к себе, я полночи простоял перед зеркалом. Надевал всевозможные простыни и полотенца, заимствовал позы, которые казались мне типичными. Копировал его движения. Лепил из себя стройного мавра с быстрыми поворотами головы, с плавной царственной поступью. Кисти рук он обращал ладонями в сторону собеседника, вот так…

— Так вы нюансер ?

— Кто?!

— Нюансер. Я сразу поняла, как только увидела вас…

— Нюансер? Хорошее слово, изящное. Жаль, мне оно ничего не говорит. Что это значит: нюансер?

— Вы сами сказали: чтобы в зале смеялись и плакали…

— И всё же…

— Я пойду…

Она резко встала:

— Спокойной ночи. Извините, я больше не буду к вам приставать.

Это была самая краткая, самая странная, самая нелепая любовная сцена в практике Алексеева.

— Потерял шо, милай? Аль сам потерялся?

Миша с подозрением зыркнул через плечо. На него глядела нестарая ещё тётка в траченой молью шубе из неведомого науке чёрно-белого зверя. Тётка куталась в такой же ветхий, как и шуба, пуховый платок. Наружу торчал любопытный нос да блестел агатовый глаз, тоже любопытный. Тётка косилась на Мишу по-птичьи, боком.

Сорока да Клёст. Это к удаче.

— Шапку потерял, ветром сдуло. А ищу, где бы на постой определиться.

— То-то, дывлюсь, ты на бусурманца схожий!

Шарф, который спасал от стужи голову — в особенности уши — Миша, входя в город, перемотал заново на манер азиатского тюрбана или чалмы. Пальто, изгвазданное в грязи, щёки, заросшие щетиной, болезненный румянец от ветра и холода, импровизированный тюрбан — воистину бусурманец! Скажѐный, как называли здесь психов, припадочных и сумасшедших. Клёст уже имел сомнительное удовольствие слышать это в свой адрес.

— Какой я тебе басурман? Я на поезде приехал.

— Шо ж в отѐлю не пошёл? Аль в халэ̀пу якусь встряв?

— Опоздал я. Да и не всякий отель мне по карману. Заплутал, лихие люди морду побили, шапку потерял… Мне б угол какой снять, а?

— Як бог свят, халэпа, — посочувствовала Сорока.

Повернулась вторым глазом, жалостливым:

— Угол снять? У нас на Москалёвке это раз плюнуть, в кожній хаті п’ятый кут [44] В каждой хате пятый угол ( укр .). … Ивановна на Колодезной сдаёт, Егорыч на Степной. Никифоровна на Единоверческой — цельну комнату, за два дома от церквы ейная хата…

— Возле церкви?

— Тю! Кажу ж: за два дома от церквы!

— Церковь — это хорошо, — улыбнулся Миша. С некоторых пор он твердо уверился, что церковь — это очень хорошо. — Как пройти к твоей Никифоровне?

— Да тут блызэ̀нько! Шагай прямо, вон до того колодезя. За колодезем бери право̀руч, то и будет Единоверческа. У Никифоровны наличники резные, а на тыне макитра колотая — шоб сразу видать було̀. А церкву и отсюда видать, не заблукаешь.

Два купола церкви — один высокий и узкий, другой бокастый, солидный — выглядывали из-за россыпи хат, крытых серой соломой и увенчанных снежными шапками. Меж хатами затесались важные господа — каменные дома в два этажа. Бусурманцы, не иначе.

— Сердечно благодарю! Вот, не побрезгуй.

Из рукава чёрно-белой шубы вынырнула узкая ладонь. Цепкие пальцы ухватили предложенный Мишей серебряный гривенник, и ладонь проворно исчезла в рукаве.

— Доброго хлопца здаля̀ видать! — затрещала Сорока в пространство. — Бог помогай, матерь Божья храни, заступница…

Добрый хлопец не слушал. Клёст уже ковылял в указанном направлении. До города он добирался по обледенелому тракту. Явился под самое утро, тут и метель, зараза, стихла. Случалось, Миша падал, но с упрямством осла вставал и тащился дальше. Где он нашёл грязь, чтобы испачкать пальто, Миша не помнил. Вроде ж, снег кругом? Сызнова бесовские проделки?!

Хорошо хоть, саквояж не потерял.

Всю дорогу вьюга пела ему погребальные песни, лезла в уши мертвяцкими голосами, силилась отобрать шарф, унести прочь. Во мгле роились тени: следовали за путником, отставали, нагоняли. Ветер донёс тоскливый волчий вой, но стая так и не объявилась. На окраине Миша заблудился: долго кружил по тёмным пустым улицам, выбредал к тусклым фонарям — по одному на квартал; где-нигде теплились в заиндевевших окошках огоньки свеч. Чудилось: сатана определил его в заколдованный лабиринт, откуда нет выхода. Теперь нечистый будет водить жертву по кругу, пока та не упадёт от усталости, не замёрзнет насмерть.

Рассвет? Рассвета не будет.

Как ни странно, рассвет в конце концов наступил: мутный, серый, стылый, но это был он, родимый. На улицах объявились люди, заскрипел снег под ногами, серебряной россыпью взвился перезвон колокольчиков на санях. Миша хотел кликнуть извозчика, но вовремя спохватился. К Монне никак нельзя: туда его бес-фраер отправил. Нет, второй раз Клёст на эту удочку не попадётся! И вообще, извозчикам веры нет: такой прохвост его в «Астраханскую» свёз, прямиком бесу в лапы. А после сам бес ямщиком прикинулся, в ад доставить хотел, с ветерком — хорошо, Миша подлый обман вовремя раскусил. В геенну огненную всех извозчиков, топаем пешедралом, здоровее будем…

Спаси и сохрани Господь Москалёвку с её любопытными Сороками! Два дома от церкви — то, что нужно. Ближе к храму — дальше от беса, сюда рогатый не сунется. А после…

Миша в точности знал, что будет делать после.

Всё оказалось так, как обещала тётка, даже лучше. Колотый горшок на тыне, резные наличники. Старуха Никифоровна обрадовалась новому постояльцу, ничуть не смутившись его внешним видом. Чувствовалось, что тут ночевали всякие, и Миша — не самый подозрительный. С порога предложила горячего чаю, провела в комнату: крохотную, пустую, но чистую, с белеными стенами. Клёст вручил старухе задаток за три дня — и, сняв лишь пальто с ботинками, рухнул на топчан у стены.

Тот не скрипел, в отличие от пыточной кровати у Монне.