Генри Олди - Нюансеры

Он ринулся по квартире. Приживалки следовали за ним, как собаки на сворке. В глазах Неонилы Прокофьевны плескался ужас, чистый как медицинский спирт. Взгляд Анны Ивановны сиял радостью. Так радуется приговорённый к смертной казни, когда ему велят идти на эшафот, и не надо больше ждать, мучиться, переживать одно повешенье за другим в воображении своём.

Их присутствие стимулировало Алексеева. Он чуял, что это необходимо — две женщины за спиной. Фобос и Деймос, страх и ужас, спутники воинственного Марса.

Кухня. Грязная посуда в мойке.

Пустить воду, вымыть тарелку — третью в стопке, с весёлыми сосновыми шишечками по краю. Не вытирать, ребром поставить в сушилку. Пускай течёт. Больше не мыть ничего, а чашку с остатками спито̀го чая отнести на подоконник. Раздвинуть шторки, задвинуть, оставить щель. Взять солонку, просы̀пать щепотку соли на пол, у порога.

С кухней всё.

В прихожей подвинуть вешалку ближе к двери. Тяжёлая, зар-раза! Только теперь, ни минутой ранее, снять верхнюю одежду. Нет, со шляпой так нельзя. Надо иначе: швырнуть на самый верх вешалки, сразу же передумать, взять, повесить на крючок. Через один крючок от пальто.

Хватит.

Комната приживалок. Ворваться без спросу, достать портсигар. Забросить папиросу под кровать. Ногтем провести по дверце платяного шкафа: крепко, с нажимом. Обозначить слабо заметную царапину.

Теперь в кабинет.

Саквояж на стул. Портрет — набекрень, заикинской головой к окну. Как хочется курить! Нет, курить недопустимо. Позже, на балконе. Фарфоровых слоников, всех без исключения — выставить кольцом, головами к центру. Всё время, пока он безумствовал, горстями разбрасывая нюансы, Алексеев чувствовал, как меняется освещение квартиры, хотя света в реальности не убавлялось и не прибавлялось. Включались невидимые софиты, рампы и бережки; лучи бегали из угла в угол, сходились в точку, высвечивали одинокую алексеевскую фигуру, чем-то похожую на Дон Кихота в окружении призраков, убирали в тень контуры двух женских тел, оставляли от приживалок смутные тени.

Когда освещение удовлетворило Алексеева, он перестал метаться. Повернулся к женщинам, развёл руками: нравится? Лично ему квартира Заикиной нравилась всё больше. Хотелось здесь жить, переехать сюда на веки вечные, изгнать посторонних, как грешников из рая. Алексеев отлично понимал, что это результат сложившейся мизансцены, погружение в тёплый мир, царство плюсов и удачи, что к реальным впечатлениям это чувство влюбленности в жильё имеет лишь косвенное, искусственно созданное отношение — понимал, знал и гордился этим, как овациями после спектакля или трёхкратным ростом прибыли товарищества.

— Батюшка, — бормотала Неонила Прокофьевна, вздрагивая всем телом, словно побитая дворняга. Чувствовалось, что мамаша боится Алексеева как огня. Страх перерождался в благоговение. — Отец родной! Да я же… да откуда мне…

Она готова была лизать Алексееву руки. Она видела в нём Заикину: царицу, богиню, владычицу морскую.

— Знать бы заранее, я бы ни за что… Христом-богом клянусь!..

— А я вам говорила, маменька! — высоким и чистым, как звук флейты, голосом произнесла Анна Ивановна. Кажется, это был первый случай, когда дочь перебила мать, да ещё и торжествуя. — Говорила, что он нюансер. А вы не верили, дурындой меня звали…

— …не осмелилась бы!..

— А я вам говорила…

— Хватит! — оборвал их Алексеев. — Не старайтесь мне угодить! У вас кишки вылезают от старания…

— Угодим, батюшка!

— Молчите! Вы настолько безнадежны в этой роли, что я даже не пробую делать вам замечаний. Чтобы добиться от вас чего-нибудь, надо вам отрезать руки, ноги, язык, запретить произносить слова с вашим ужасным выговором… Я требую одного! Больше никаких воздействий на меня в смысле квартиры! Никаких вообще, ясно? В противном случае я выставлю вас обеих на улицу и глазом не моргну. Вы поняли меня?

— Да как здесь не понять…

— Здесь или там — вы поняли? Учтите, внизу, в мастерской, сидят все заикинские свидетели. Если что, я призову их сюда!

— Не казни, благодетель! Замолю вину, отработаю…

— Не губите, Константин Сергеевич!

— Молчите и вы, Анна Ивановна! Нюансерша? Всё у вас бледно, неумело! Вам даже какой-нибудь водевиль или комедийку, где от вас потребуется щебетать и топать ножкой, доверить нельзя! Не сметь реветь! О, эти женские слёзы!

Он пнул ногой вешалку — оказывается, скандал переместился в прихожую! — вешалка сдвинулась на прежнее место, на вершок от двери к коридору, ведущему на кухню, и морок рассеялся. Исчез театральный свет, квартира утратила очарование, сделавшись просто частью доходного дома, и приживалки вынырнули из теней, стали отчётливо видны — несчастные испуганные женщины, жмущиеся друг к другу.

Алексееву стало стыдно. «Что же это я, — подумал он. — С какой стати я ору на них? Сатрап и деспот! Дарий Гистаспович, права была жена. Представил себя на сцене, раскомандовался, распустил нервы…»

— Извините, виноват. Больше не повторится.

— Батюшка…

— Это вы нас… вы нас простите…

— Благодетель!..

— Всё, хватит. Мы объяснились, этого достаточно.

— Ужинать будете, Константин Сергеевич?

— Чаю выпью. Ночь на дворе, какой там ужин? Заварѝте свежего чайку̀, а я на балкон. Курить хочется, спасу нет… Вы позволите?

— Курите здесь!

— В столовой!

— Где угодно, спаси вас Господь!

— На балкон пойду. Кипятите воду…

Алексеев набросил пальто, надел шляпу. Что-то подсказывало, что курить следует на балконе, стряхивая пепел за перила, вниз, во двор, где его чуть не застрелили. Что-то подсказывало, а Алексеев с недавних пор стал чрезвычайно чуток к подсказкам такого рода.

Нет, бес, шалишь! Не уйдёшь, адово семя!

Пока что уходить доводилось Мише. Мелькала чёрно-белая круговерть дворов и подворотен. Освещённые окна и фонари провожали беглеца редкими жёлтыми глазами. Гончие трели свистков шли за ним по пятам. Отстали, сгинули, стихли в отдалении.

Клёст остановился, перевел дух. Прислушался. Погоня угомонилась, свернулась в клубок. Ушёл? Шёл-ушёл-вышел, шелестел ветер в голых ветвях деревьев. Куда вышел? Шишел-Мышел сел на крышу…

Впереди виднелся узкий проулок. Выход из лабиринта? Миша побрёл в ту сторону, оскальзываясь, громко хрустя ледяной коркой, окончательно заковавшей в каторжные кандалы месиво снега и грязи. Под ноги лезли какие-то бугры и ухабы, встречавшиеся тут на каждом шагу. Проулок вывел на разбитую, выстланную дощатыми мостками улицу. Газовый фонарь на углу высвечивал эмалированную табличку: «Ул. Бассейная». Вот же чёрт! Тут думаешь, что полгорода отмахал, до Епархиальной верста, не меньше, а оказывается, кругами бегал.