Генри Олди - Нюансеры

— Полдень? А я и на часы не посмотрел. Извините, не хотел отрывать вас от работы. Лев Борисович сказал… в смысле, Лейба Берлович… Слушайте, как мне к нему обращаться? Так, чтобы он не обиделся?

— Лёва? Он не обидчивый. Как хотите, так и обращайтесь, хоть Левон Бедросович.

В мастерской было прибрано. В мастерской было светло. Незапертая с вечера дверь такой и осталась. Сапожник Ваграмян сидел за железным верстаком, прихлебывая из оловянной кружки, и играл сам с собой в шахматы. Был сапожник свеж, бодр, хотя и чувствовалась в его осанке некая усталость — единственное, что напоминало о безумной ночи, канувшей в небытие. Сказать по правде, Алексеев уже и сам не верил — «Не верю!» — что весь вчерашний кавардак случился с ним, а не с каким-нибудь героем пьесы Гауптмана или Метерлинка.

А ещё он не верил, что заглянул в мастерскую. Проснувшись, дал себе зарок не лезть к нюансерам с со своей настырностью, хранить, что называется, лицо, и вот на тебе! — сохранил аж до второго этажа.

— Спасибо, понял. Ну, я пойду?

— Куда же вы пойдёте, раз пришли? Гость — роза для хозяина! Заходите, я вас чаем напою.

— Лев Борисович просил…

— Пролетариат добывает средства к жизни путём продажи своего труда? — смех Ваграмяна был на редкость заразителен. Рассмеётся в толпе, бац, в городе эпидемия. — Так ведь сегодня воскресенье, Константин Сергеевич! Сегодня пролетариат не добывает. Сегодня пролетариат радуется жизни.

— Господи боже ты мой! Совсем из головы вылетело…

— Я уже и на утреннюю службу сбегал. Тут недалеко, в Инструментальном, в момент обернулся. Садитесь, не стесняйтесь. Самовара не обещаю, а чайник поставим. Может, коньячку?

— С утра? В смысле, с полудня?

— Воскресенье, почему нет? Отличный коньяк, мне родственник прислал, из Далмы.

— Спасибо, лучше чай.

— Чай так чай…

Сапожник занялся примусом. Зажёг, наполнил медный чайник водой из пятилитровой баклаги, поставил на огонь. Выплеснул спитую заварку из другого чайничка — пузатого гнома, рождённого из тёмной глины. Насыпал свежего чаю, открыв для дорогого гостя непочатую жестяную банку «Высоцкого», как называли товар знаменитого чайного короля.

Дожидаясь, пока вода закипит, Алексеев прошёл в мастерскую, встал у верстака. Игра, которую он вначале, со слабым своим зрением, принял за шахматы, оказалась незнакомой, хотя и похожей с виду. На деревянной основе, раскладной, как игральная доска, крепилась непростая конструкция — медная, как и чайник — с массой мелких отверстий, вроде дорожных шахмат, а также лесом штырьков разной высоты и «виселиц» с креплениями на перекладинках. У части штырьков имелись подвижные сочленения, как у лапок насекомого. Всё это предназначалось для крошечной мебели, предметов домашнего обихода, посуды, одежды и ещё чёрт знает чего, вставленного в дырочки, насаженного на штырьки, развешанного на крючках. Вместе этот бедлам, при виде которого девочка лет пяти пришла бы в восторг, складывался в обстановку жилой комнаты.

Посреди комнаты на махоньком диванчике и сидела она, девочка лет пяти — куколка в платьице.

— Что это? — спросил Алексеев.

— «Холодно-горячо». Игра такая.

— А как в неё играют?

— Вот сейчас и сыграем с вами партию.

— Я не умею.

— Умеете, должны уметь. Смотрите…

Сапожник взял руку Алексеева, заставил тронуть пальцами фигурку девочки:

— Как? Если на ощупь?

— Никак.

— Холодно? Горячо?

— Комнатной температуры.

— Ваш ход. Вы играете за холод. Не против?

— Не против. Но я не знаю, что делать!

— Передвиньте любой предмет. Но так, чтобы девочке стало холодно!

Понимая, что любые вопросы только усугубят атмосферу неловкости, Алексеев пригляделся к доске. Девочке, значит, должно стать холодно? Он не понимал, как можно изменить температуру фигурки, и стал представлять, что бы он сделал, если бы доска была сценой, а девочку следовало вывести из круга внимания зрителей. Диванчик, похоже, трогать нельзя. Это было бы проще всего — вынести диванчик к левому борту… Нет, нельзя. Платяной шкаф? Если открыть дверцы, центр мизансцены сместится вот сюда, к зеркальному трельяжику.

Стараясь ничего не поломать, Алексеев открыл дверцы шкафчика.

— Браво, Константин Сергеевич! — Ашот захлопал в ладоши.

Потянулся, тронул куколку:

— Редкий случай. Вот так, с первого раза, то есть с первого хода… А мы так!

Он взял собачку — крошечного шпица — и опустил на диван, рядом с девочкой. Алексеев ахнул: будь он зрителем, собака собрала бы всё его внимание в фокус, а значит, немалая толика этого внимания досталась бы девочке.

— Вы потрогайте! — предложил Ашот.

Куколка потеплела. Алексеев убрал пальцы, прикоснулся вновь: да, потеплела, можно не сомневаться.

— Ваш ход!

Алексеева разобрал азарт. Он присмотрелся повнимательнее: есть! Вот оно, решение! Уцепив ногтями створку окна, закрепленного на краю доски, он потянул створку на себя, но открыл окно не полностью, чуть-чуть, буквально на волосок. Оконные петли были смазаны вполне достаточно, чтобы створка двигалась без проблем, а в мастерской царил сквозняк — его Алексеев почувствовал сразу, едва переступив порог. Сквозняк вцепился в оконную раму, начал дергать створку туда-сюда. Скрип, стук, беспрестанная колготня — это вызвало бы раздражение у кого угодно. Самый стойкий зритель начисто забыл бы про девочку, будь она хоть статисткой, хоть записной примадонной. Каждую секунду он косился бы на злосчастное окно, мечтая, чтобы кто-нибудь закрыл его — или дверь в комнату, уничтожив сквозняк.

— Браво!

Алексеев потрогал куколку. Девочка была холодной, как покойница.

— Одни из нас предпочитают работать с вещами, — казалось, Ашот только сейчас решил объяснить новичку правила игры. — Мебель, кареты, газеты, горшок с фикусом. Внести, убрать, задвинуть в угол. Другие облюбовали людей. Попросить встать там, где надо, или напротив, уйти прочь; заставить крикнуть или почесать нос; спровоцировать нужный тебе жест… В любом случае цель всех этих нюансов — погружение кого-то в тёплый или холодный мир. И да, тот нюансер, который предпочитает работу с вещами, при надобности легко воспользуется людьми.

— И наоборот?

— И наоборот. Чистых вещистов не бывает, как и чистых народников .

Что-то не складывалось. Что?

— А если они не захотят? — торжествуя, словно уличил сапожника в шулерстве, воскликнул Алексеев. — Что тогда?!

— Кто не захочет? Чего не захочет?

— Предположим, швейцар не захочет становиться там, где вы ему предложите. Или нотариус не пустит вас в контору, где вам позарез надо разместить два экземпляра «Южного Края»…

Он осекся.

— Вот-вот, — Ашот деликатно улыбнулся: так, чтобы не обидеть. — Вы уже поняли. Люди расположены к нам, нюансерам. Относятся благосклонно, не удивляются нашему присутствию, считают, что мы знакомы. Случается, даже объясняют другим: «Вот, мол, хороший человек просит, надо сделать…»