Генри Олди - Нюансеры

Чайник закипел. Сняв его с примуса, Ашот стал заваривать чай в глиняном гноме.

— Они выполняют наши просьбы с удовольствием, — сапожник лил воду тоненькой струйкой, подкручивая чайник так, чтобы кипяток во чреве гнома образовывал слабый водоворот. — Не задумываются о причинах и последствиях, вернее, объясняют их себе самостоятельно, без нашего участия. Вы же не отказали мне, когда я попросил вас курить на балконе, в жуткую холодрыгу, или водрузить саквояж на стул?

Гном нахлобучил шапочку-крышку.

— Точно так же никто не отказывает Любовь Павловне, когда она приносит газеты в контору Янсона, или Лёве, когда он гонит на работу похмельного могильщика. Позже люди забывают о нас, как о пустяке, не имеющем значения. Назовите это гипнозом, месмеризмом, цыганским чудом, природным обаянием — годится любое слово, но это работает. Вы, полагаю, тоже в состоянии убедить кого угодно в чем угодно. Я прав?

Алексеев смущённо отвернулся.

— И всё же, — пробормотал он, — меня вы поначалу раздражали. Вызывали подозрение. Что со мной не так?

— Да, я отметил это, — кивнул Ашот. — Но ведь мы уже во всём разобрались, правда? Я, нюансер, вас раздражал. Это невозможно, но это случилось. С вами всё так, Константин Сергеевич. Вы уже поняли, почему в вашем случае моё обаяние дало сбой?

— Да, — согласился Алексеев. — Понял.

И попросил, краснея:

— Можно коньячку? Вы предлагали.

— Ой, лы̀шенько! Горе-горюшко!

Добрая знахарка откупорила четвертную бутыль. В бутыли плескалась мутная, болотного цвета жидкость.

— Терпи, милок! Оно жечься будет.

— Зачем?! Не хочу…

— Так трэ̀ба, для пользы…

Пахну̀ло сивухой и летним лугом. Запах нравился, дразнил, раздражал.

Всё сразу.

— Что это?

— Бимбер [66] Бимбер — самогон. на травках! Дело верное, не сумлевайся!

«Сюда, — подумал Клёст. — Сюда я стремился. Сюда добрался под утро, преодолев девять кругов адского лабиринта. И вот сижу, как Люцифер, вмороженный в лёд. Не хочу, а смеюсь: “бимбером” среди фартовых зовут всякую мелочёвку из золота-серебра: колечки, серёжки, крестики…»

«Никифоровна!»

Имя, верней, отчество старухи, которую он принял за знахарку, ударило молнией, всплыло из заповедных глубин. «Я у неё живу, — вздрогнул Миша. — Угол снимаю, нет, комнату. Иначе зачем бы я к ней явился? Надо же, забыл, всё забыл. И про Никифоровну, и про разодранную щёку, руку, душу… Не болит. Ну, почти. Или болит, а я привык?!»

Пить «бимбер», как опасался ( надеялся? ) Клёст, ему не пришлось. Старуха смочила настоем чистую тряпицу, взялась смывать кровь, гнать прочь заразу. Бимбер жёг, но терпимо. Бывало и хуже.

— И де ж тебя так угораздило, сердешный? Шо з тобою тра̀пылось?

Клёст честно напряг память: знахарка, Никифоровна, ангел в юбке — секретов от неё у Миши не было.

— С нечистью воевал, хозяюшка. Клыки, когти, рога…

— Господь спаси! Откуда же такое?

— Из самого пекла!

— Матерь Божья, заступница! Як и уцелел-то?

Клёст прослезился. В голосе знахарки звенела вера в Мишины слова: искренняя, высшей червонной пробы. Не часто встретишь родственную душу. Иному чистую правду расскажешь — вот как сейчас! — а он, гад ползучий, в ответ носом крутит да своё твердит: «Не верю!» Нет, Никифоровна не из таких, она сердцем правду чует.

Грязен мир, поганка на поганке. Хорошо, есть кем утешиться.

— Биться пошёл, благословясь. Крестом бился, Божьим словом, а то и кулаками. Всю ночь по городу мотались: то я от них, то они от меня…

— Они? Хто ж они?

— Свора бесовская! Которых побил, которые сами отстали. Расточились под утро с первыми петухами. Ну и сам пострадал, как видишь…

— За веру пострадал, во славу Господню! — в глазах старухи блестели слёзы восхищения. — То тебе зачтётся, як Бог свят, зачтётся!

— Спасибо, ангел мой…

— Ой, милок! Уж полвека никто старую ангелом не звал…

Обработав боевые Мишины раны, Никифоровна занялась перевязкой. Клёст глянул на себя в зеркальце, висевшее на стене, маленькое и мутное. Уверился: краше в гроб кладут. Вид такой, словно зубы болят. Щека распухла, а тут еще и повязка. Никто и не заподозрит, что с ним ночью было: ни люди, ни исчадия гееннские. Последних в городе хватает, Миша в этом успел убедиться.

Бес — главарь, атаман шайки. Его в ад отправить — остальные сами сгинут. Ну, или силы лишатся. Найти бы средство верное! Пули беса не берут, и сосульки не берут…

— Что это у тебя за ножик, ангел?

Закончив латать борца с нечистой силой, Никифоровна принялась за стряпню: резала заранее начищенную картошку, ссыпала грудой в закопченный казанок, где уже ждали желтоватые брусочки сала и крошеный лук.

— А от постояльца спа̀док. Прошлый год туточки мѐшкав. Грошѐй в ньо̀го не було̀, в «дурня» жуликам спустил. Ось и розрахува̀вся [67] Спадок — наследство. Мешкав — проживал. Розрахувався — рассчитался ( укр .). .

В свете солнца, бившем в окошко, вокруг знахарки сиял золотой ореол. Нож в её морщинистых руках сверкал благородным серебром.

Серебро и есть!

«…и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся…»

— Продай, ангел! Сто рублей даю!

— Сто рублей?! Божечки!

— Очень уж он мне глянулся! С детства о таком мечтал…

Миша вскочил, метнулся в свою комнату. Не вписавшись в дверь, треснулся плечом о косяк, боли не почувствовал. Лихорадочно зашарил по карманам пальто, изгвазданного до состояния дерюги золотаря. Зажал в кулаке комок «синеньких», ворвался в кухню, не считая, сунул деньги старухе. Схватил нож — как попало, за лезвие. Нет, не порезался. Почему? Да потому что нож тупой!

«…и пламенный меч обращающийся…»

— Оселок есть?

— Есть, як не быть…

Никифоровна всё не могла опомниться. Ком синего счастья свалился на старуху и отбил всяческое соображение. Двигаясь как во сне, она взяла с полки старый оселок, вручила Мише — и тот с усердием принялся за работу. Через три четверти часа нож мог гордиться бритвенной остротой. Волос резал — куда там дамасской стали!

— Спасибо, ангел! Пойду я.

— Да куда ж тебе идти?! Спи, дави бока̀…

— Некогда мне. Дела у меня.

— Недiля [68] Воскресенье ( укр .). на дворе! Яки-таки дела?

— Такие, что ждать не станут.

Клёст втиснулся в заскорузлое от грязи пальто, нахлобучил шапку.

— Ох, да поглянь на себя! Уся пальта̀ в багню̀ци! Дай вычищу. А ты поснѝдай, я горяченького сготовила. Не убегут твои дела!

Уминая картошку, поджаренную в казанке, Клёст наблюдал, как Никифоровна воюет с мерзкой коростой, оккупировавшей пальто. Победа вышла сомнительной, но, вновь облачившись, Миша походил уже не на забулдыгу, проведшего ночь в канаве, а на забулдыгу, проспавшего ночь на полу в трактире.