Тим Пауэрс - Последние дни. Том 1 [litres]

Когда самолет приземлился в лос-анджелесском аэропорту LAX, он выгрузился и сразу вышел из аэровокзала, забыв про багаж.

Сейчас он, собрав все силы, кое-как поднялся на ноги и промямлил:

– Где тут у вас туалет?

Мавранос, все так же стоявший с револьвером в руке, поджал губы и неодобрительно взглянул на него:

– Потерпи, сынок. Пузырь выдержит.

– Ты не быстрорастворимый алка-зельтцер, – рассеянно добавил Пит, склонившийся над телефоном, – не растаешь.

– Я не… – Кокрен покачнулся и глотнул дымного воздуха. – Боюсь, я сейчас обделаюсь.

– Вот же черт! – буркнул Мавранос и на всякий случай взглянул на отключившуюся Пламтри. – По коридору направо. Если увижу, что ты свернул налево, к кухне, пристрелю, лады?

– Лады.

Кокрен тщательно переступил через телефонные провода, подошел к двери и посмотрел на отметку в форме листа плюща на правой руке, чтобы по ошибке не повернуть не туда.

Не отрывая руки от оклеенной обоями стены, он дошел до угла коридора. Как и тогда в аэропорту, он заставлял себя не думать о последствиях принятого решения, а сосредоточиться только на самых непосредственных действиях: тихонько пройти по боковому коридорчику, снять цепочку с парадной двери и, не оглядываясь, рвать когти по темным улицам, прочь от мертвеца, лежащего в кухне, и всех, кто тут собрался .

Но, шагнув на цыпочках за поворот, он замер.

Вместо запомнившейся ему узкой прихожей с вытертой до основы ковровой дорожкой и облупившимся потолком, через которую они с Пламтри вошли в дом…

…он оказался в просторном полутемном холле у подножья винтовой лестницы, уходившей самое меньшее на два этажа вверх; дождь барабанил по стеклянной крыше далеко вверху, и капли, пролетавшие по всей лестничной клетке, звучно шлепались на паркетный пол у его ног. У него от изумления помутилось в глазах; он наклонил голову, чтобы рассмотреть пол, и увидел пятно, оставшееся, как он тут же твердо решил, от лужи крови.

Ему ничего не оставалось, кроме как оглянуться назад.

На стене, обшитой деревянными панелями, висело зеркало в золоченой раме, и в этом зеркале, позади его собственного отражения с выпученными глазами, стоял тот самый человек, с которым он познакомился на парижских улицах пять дней тому назад, представившийся Мондаром.

Кокрен резко обернулся к нему, но за спиной никого не оказалось – он по-прежнему был один в пустом барочном зале; и Кокрен снова посмотрел в зеркало.

У мужчины в отражении была курчавая темная борода, точно такая же, что и во время первого их разговора во дворе отеля «Л’Аббеи», за углом от церкви Святого Сульпиция, но сейчас он показался Кокрену похожим на мертвого бородатого короля, лежавшего где-то за его спиной, и эти прозрачные карие глаза светились той же злой радостью, что и в тот момент, когда они взирали на Кокрена из живой бычьей головы на человеческих плечах чуть позже тем же самым утром – на узенькой средневековой Рю-де-ла Арп, и когда Кокрен, спотыкаясь на древних булыжниках, бросился бежать мимо ливанских и персидских ресторанов, где в окна было видно, как на вертелах жарят целых баранов, тварь погналась за ним и в конце концов поймала на мостовой набережной Сен-Мишель, у самой воды, но тогда она уже представляла собой связку соломы в форме человека, с волосами из сухих лоз плюща и раздавленными, истекающими соком виноградинами вместо глаз.

Во дворе отеля этот тип, представившийся месье Мондар, наклонился поближе, чтобы его было слышно сквозь радостный лай собаки в вестибюле, и, напугав Кокрена, заговорил об умершей Нине, предложив безумное, немыслимое «избавление от скорби»; глядя сейчас в отражение этих глаз с горизонтальными продолговатыми зрачками, горевших тем же жарким вожделением, Кокрен знал, что Мондар не отказался от своего предложения.

«Donnes moi le revenant de la femme morte, – сказал тогда Мондар, – buvez mon vin de pardon, et debarrassez-vous d’elle». – Отдайте мне призрак умершей женщины, выпейте моего вина прощения и освободитесь от нее.

В том старинном парижском дворике, под зимним мраморным небом, Кокрен поверил, что его собеседник способен выполнить то, что предложил, что он на самом деле в силах освободить его от печали по умершей Нине, устранив воспоминания о ней, его тщетную любовь.

И сейчас он снова поверил в это. Фигура в зеркале держала бутылку красного вина, и перевернутые буквы на этикетке слагались во что-то вроде «Я КУСЮ ПСУ» – точнее Кокрен не смог прочесть, потому что на глаза ему внезапно навернулись слезы. Почему бы не выпить этого священного вина, передав тем самым этому существу свои невыносимые воспоминания о Нине, – отдать этой твари, назвавшейся Мондаром, любовь к убитой жене, принявшей теперь уродливо рудиментарную форму?

Когда он взглянул в лицо Мондара, глаза с козьими зрачками смотрели мимо Кокрена, ему через плечо; спустя мгновение они уже тепло ответили на его взгляд, и он твердо осознал – Мондар пообещал, что Кокрен получит то же утешение, тот же самый щедрый возвышенный дар, когда придет время скорбеть из-за смерти Пламтри.

И Кокрен задумался о том, почему Нина десять дней назад в предрассветный час вздумала выбежать на проезжую часть 280-го шоссе… Ее что-то напугало? Выманило?

Нина была мертва, и Кокрен внезапно преисполнился решимости не предавать свою любовь к ней, передав ее кому-то другому, а Дженис была жива, и он не собирался одобрять ее смерть, отдавать ее на волю этой твари, пусть даже таким косвенным образом.

Бутылка вина «Кусачий пес», или как там оно называлось, поблескивала в руке с длинными ногтями, и на тыльной стороне этой ладони была видна отметина (возможно, перекликающаяся с отметиной на руке Кокрена), но Кокрен резко мотнул головой, отвернулся и побрел обратно, туда, откуда пришел.

Осторожно войдя в залитую резким желтым светом прачечную, Кокрен увидел, что Пламтри все так же сидела, скорчившись под раковиной, но уже моргала и оглядывалась по сторонам, а Анжелика что-то говорила ей, присев рядом на корточки.

Пит сидел в прежней позе, согнувшись над телефонным аппаратом, и раз за разом нажимал кнопку отбоя; на мгновение бумажный конус на полке замолкал, но тут же из него вновь доносился прежний шум – невнятный гул множества голосов, смех и звон стекла, как будто на том конце сняли трубку, и она болтается на проводе в каком-то многолюдном баре. Кути, восседавший на стиральной машине, хмурился, принюхиваясь к дыму подгоревшей мяты и запаху текилы из кухни и держась за кровоточащий бок.