София Баюн - Механические птицы не поют [СИ]

Тогда ему казалось, что он умрет. Его первое знакомство опиумными каплями осталось одним из самых мерзких переживаний в его жизни. До утра его жестоко рвало. Ему казалось, что за ним следят, что за ним вот-вот придут и убьют. Кто и зачем — он не знал, но ощущение неминуемой мучительной смерти отступило только под утро. Девушка сидела рядом с ним, гладя по спине и постоянно говорила — кажется, рассказывала какие-то истории, над которыми сама же и смеялась, переливчато и высоко. Он что-то отвечал ей, пытаясь объяснить, что не хочет умирать, и что на Альбионе ничего другого ему не останется, потому что все аристократы — дети этого города, и город их пожирает.

Кажется, она отвечала ему, что Мери — совершенная дурочка и не может, не разбив, донести чашку от стойки до спальни…

Утром Уолтеру было мучительно стыдно, а такого похмелья, как в тот день, у него не случалось ни до, ни после. Но за тошнотой, головной болью и тусклым светом, который вливался в глаза раскаленным свинцом, поблекло увиденное в пыточной.

Но сейчас у него не было ни опиумных капель, ни виски, ни девушки, которая рассказывала бы глупые истории.

Тревога ввинчивалась в виски, вливаясь в сознание морозящими волнами. Эльстер, в чьей бездушности его так усиленно убеждали, отчаянно боялась этих людей. Сжимала его ладонь тонкими, холодными пальцами, и в глазах ее застывал золотой ужас. Чего она боялась? Смерти? Или того, от чего сбежала в Лигеплаце, зная, что смерть милосерднее ее нынешней судьбы?

Он не знал, что с ней. Если ее найдут — его не будет рядом. А еще теперь и жандармы, и Унфелих точно знают, что Эльстер ему не безразлична.

— Ты всегда был дураком, Уолтер. Им и остался. Из-за тебя род Говардов будет продолжать отродье шлюхи Скалигеров, — раздался из темноты тихий голос. Джека? Отца? А может быть, его собственный?

Уолтер закрыл глаза. Спустя несколько секунд что-то коротко лязгнуло.

— Подождите! — сам не зная, зачем, крикнул он, бросившись к двери.

Конечно, никто ему не ответил. На полу он нашел мятую жестяную тарелку. Принюхался к содержимому и понял, что есть он это не станет. Голод отступил, скрывшись за тошнотой. Уолтер даже не мог определить, что лежит в тарелке, а прикасаться к источнику запаха руками из простого любопытства не захотел.

Отхожее место располагалось в углу камеры. Он усмехнулся — камеру можно было назвать элитной, дыра в полу была плотно закрыта тяжелой плитой, которая поднималась нажатием ноги. В дыру он и отправил содержимое тарелки. Вернув ее под дверь, Уолтер тяжело опустился на пол. Руку наполняла монотонная, тяжелая боль, резко простреливающая при любом движении. Голод усилился, отдаваясь резью в животе и тошнотой. Пришлось сделать еще несколько глотков воды, чтобы хоть немного успокоить его.

Снова окружило слепое черное безвременье. Ни звуков, ни запахов, ни очертаний в темноте.

Уолтер несколько минут смотрел перед собой пустым взглядом, а потом обхватил здоровой рукой колени и тихо запел:

— Ты ее полюбил первым взглядом в закате дня,

И она выходила на берег, шептала: «Держи меня,

Я сквозь пальцы твои ледяною водой утеку,

Я остаться страстно желаю, да не могу»…

Он не знал, почему вспомнил именно эту старую эгбертскую балладу о моряке, влюбленном в русалку. Уолтер помнил ее с детства, но не смог бы сказать, откуда узнал. Он пел на старом альбионском. Ему нравился этот язык, чуть более гортанный, чуть более грубый, лишенный нынешней мягкости.

— Лишь она и могла эти шрамы и эти рубцы исцелить,

Ты отчаянно звал, выплетая имя ее за ниточкой нить,

Нежность лентами на холодных ее ладонях дрожит,

Руки тянет, беспомощно плачет: «Удержи меня, удержи!»

Последние слова растеклись на языке неожиданной горечью. Он замолчал. «Спаси меня, Уолтер!» — раздался тихий, умоляющий голос. Спас? Или все-таки не смог?

— А должен был спасать? — раздался откуда-то из темноты голос. Кажется, все-таки Джек.

— Вместе с ней ты вода, и ты вместе с ней — человек,

Удержал, теперь неразрывно и точно. Навек, — мрачно сообщил темноте окончание баллады Уолтер.

Он не знал, почему ему начал мерещиться брат. В призраков он давно не верил, как и в то, что Джек мог выжить и теперь преследовать его не только во сне, но и наяву.

Происходящее становилось все мучительнее. Кроме тревоги за Эльстер и собственное будущее, добавился еще один страх — старый, тщательно скрываемый даже от себя самого. Но вот он подкрался и оскалил невидимую в темноте пасть.

Уолтер свято верил, что Джек не убивал свою жену. Он пытался спасти ее, Уолтер не знал, как именно, но чтобы связать слабое сердце Кэт и чудовищные эксперименты на людях с вырезанием сердец, ему не требовалось много времени. А еще он верил в то, что Джек не мог поступить так в здравом уме. И прочитанное в дневнике отзывалось шершавой мутью — в этих словах он видел подтверждение того, что брат был хладнокровным убийцей, а не обезумевшим от горя вдовцом.

Но если Джек сошел с ума…

Мужчины рода Говардов отличались слабым рассудком. Эта тема была в их семье запретной, отец никогда не рассказывал ни о чем подобном, но Уолтеру и не требовалось прямых рассказов.

Он отлично знал историю своей семьи и заметил, что проблемы начались после того, как Питер Говард наконец-то достроил Вудчестер. Это Питер Говард, отец троих детей, не чаявший души в своей молодой супруге, повесился незадолго после того, как переехал в особняк.

Его внук, Родерик, сбежал из дома в семнадцать лет и вернулся через два года. Сказал матери, что путешествовал с актерами и выступал на ярмарках. Рассказывал, что был звездой мюзик-холла во Флер, выступая там в женских ролях. Но когда его мать навела справки, ни один мюзик-холл во Флер не подтвердил, что у них выступал высокий блондин с приметным родимым пятном на левой щеке. Родерика приняли обратно и старались никогда не говорить о времени, что он отсутствовал, да он и сам не хотел это обсуждать.

Две его дочери удачно вышли замуж, а сын, Уэйн, дожил до глубокой старости и имел прекрасную репутацию, которую не омрачила даже выходка отца. Именно Уэйн Говард спонсировал строительство одного из красивейших альбионских храмов — Колыбели Голубой.

Но это не помогло его сыну, Кларенсу, избежать помешательства. Он был единственным из Говардов, попавшим в Лестерхаус, лечебницу для душевнобольных. Уолтеру не удалось узнать, что именно он сделал, но когда он сверял списки принятых слуг, обнаружил, что на следующий день после того, как Кларенса увезли, горничная Лиззи и повар Честер были рассчитаны по причине своей «предосудительной связи». Новые слуги были наняты уже на следующий день.

Кларенс в лечебнице прожил всего пару дней. Доктор Лейттер, его лечащий врач, успел прийти в Вудчестер со скорбной новостью и в тот же вечер был зарезан на пороге собственного дома. Убийца забрал кошелек и трость, которую потом нашли на башевых рельсах. В самом Лестерхаусе не сохранилось записей о пребывании там Кларенса Говарда. Уолтер всегда думал, что это было взаимное соглашение — Говардам не нужна была огласка, а Лестерхаусу — разбирательства с жандармерией и скоропостижной смерти молодого аристократа. И Уолтер всерьез считал, что Уэйн Говард мог заплатить за то, чтобы ставший неудобным сын трагически скончался. Слишком хорошо Уолтеру были известны нравы Альбиона и то, что бывает с теми, кто не впускает в свое сердце этот темный город, полный яда и крови. После Кларенса проклятье словно спало.