Жан Рэ - У пределов мрака

Что касается Гертруды… Когда я засыпал на ее обнаженной груди, мне чудилось, что я улавливаю отголоски бури, бушевавшей в ее оскверненной душе.

— Жак, — со слезами говорила она мне иногда, — но ведь я люблю тебя совсем не так!

И тогда я лицемерно просил у нее прощения, клялся, что прекращу эту противоестественную связь.

И тогда она отворачивалась и с ужасом смотрела на отражавшиеся в облаках огни близкого города.

Она уговаривала меня никуда не ходить, неловко ласкала меня, намекала на страстные ночи в ближайшем будущем. Однажды я разбудил ее и спросил, помнит ли она, что когда- то была согласна скорее потерять обе ноги, но не принять предложение Кобюса.

— Да, конечно, — прошептала она. — Я была готова скорее…

Она спохватилась и начала извиняться за свою глупость.

— Я ничего тогда не знала… Я люблю тебя, Жак…

— Мсье Жак, очень странно, что доктор Санторикс не приезжает, я давно написала ему…

— Да, Гертруда… Наверное, он очень занят…

Я украдкой присмотрелся к Гертруде. Лицо у нее осунулось, но при этом она заметно пополнела. Иногда, забывшись, она негромко стонала.

— Ты заболела, Гертруда?

— Нет, мсье Жак.

Известие о нашем друге пришло через три недели после начала нашей тревоги.

Наш замечательный доктор Санторикс не приедет. Он вообще больше никогда не приедет. После апоплексического удара он навсегда оказался прикованным к инвалидному креслу. Парализованный, лишенный интеллектуальных способностей, он мирно доживал свою жизнь в санатории среди солнечных холмов.

Доктора Санторикса заменил его ученик, доктор Зелиг Натансон. Улыбчивый еврей, он сразу же завел разговор о своих сказочных гонорарах. Разумеется, он получил от меня то, на что рассчитывал.

Он внимательно осмотрел Гертруду, время от времени восторженно восклицая:

— Это очень редкий, хотя и не невозможный случай — нерожавшая женщина в сорок шесть лет!

Потом он с очаровательной улыбкой заявил, что Гертруда беременна.

Она стала громадной, ее тело достигло нереальных размеров.

Однажды, на восьмом месяце беременности она, проснувшись утром, прижала мою руку к своему животу.

— Я не ощущаю его живым, — сказала она. — Он умер этой ночью.

Она родила через неделю. При этом присутствовали доктор Натансон и старая акушерка из города.

На свет появился огромный ребенок с головой, похожей на глобус, со стиснутыми, словно от ярости, кулачками и закрытыми глазами, весь синий. И мертвый.

Акушерка со сдержанным отвращением взяла гомункулуса на руки и сбрызнула его водой.

— Нарекаю тебя… ну, скажем… Этьеном, — произнесла она.

Потом она проворчала:

— Никогда точно не знаешь, в чем тут дело, ясно только, что он такой же мертвый, как сухое дерево.

Почти сутки Гертруда молча испытывала нечеловеческие страдания. Потом она закричала так громко, что хрустальные подвески на люстре зазвенели, раскачиваясь, и долго не могли остановиться.

— Жак!

Ее дыхание заметно слабело с каждой минутой; раздувшаяся грудь показалась из-под рубашки, и из нее брызнула струйка молока. Потом, наклонив голову к плечу движением маленького ребенка, она умерла.

Берта, сгоревшая заживо во время непонятного пожара. Убитая Марта.

Гертруда, скончавшаяся после чудовищных родов.

«Всем, кто полюбит тебя в обмен на свою душу и содрогание своей плоти, ты подаришь смерть в самом отвратительном облике».

Не знаю, прочитал ли я эту глупую фразу, произнес ли ее кто-нибудь возле меня, родилась ли она в глубине моего загадочного Я?

Мне кажется, что страшной ночью, в безымянном кошмаре, в невероятной тайне, от которой я не переставал отворачиваться, жуткий голос швырнул вослед мне это проклятье.

Дождь лил, не переставая, барабаня по крыше с ровным шумом швейной машинки.

Доктор ушел. Я не сожалел об уходе этого вежливого и сдержанного человека.

Меня больше огорчил уход акушерки, решительно заявившей, что она не собирается проводить ночь с усопшими, и если кто-то хочет, чтобы над его покойниками был совершен традиционный обряд прощания, то он не должен оставаться вдали от людей, словно одинокий волк.

Но, так как я по-царски отблагодарил ее за незначительную помощь, а потом угостил ее хорошей стопкой жгучего, словно огонь, арманьяка, она немного смягчилась и сказала, что в этом доме она чувствует себя больной, и что в нем есть что-то темное, что-то такое…

— Что именно? — удивился я.

— Ну, что-то непонятное, но очень плохое, — и она неопределенно помахала рукой.

Едва я остался со своими мертвецами, как сразу же почувствовал, как это «что-то» зашевелилось возле меня.

С того приснопамятного вечера, когда я возвращался домой вместе с Воском, мне, несмотря на все трагические происшествия, никогда не доводилось ощущать возле себя присутствие непонятного врага. Пожалуй, только за исключением минутного кошмара в «Лукавом китайце».

Ночное преступление, смерть во время родов, рождение маленького уродливого мертвеца — эти события были способны вывести меня из себя, но они не выходили за рамки естественных для человеческой жизни ситуаций; они могли вызвать отвращение, но не были способны вызвать страх.

Но то, что только что случилось со мной, порождало Страх. Страх омерзительный, от которого вы не могли избавиться, несмотря ни на силу ваших мышц, ни на остроту вашего интеллекта. Наверное, вам легче было бы достать с неба луну…

Смерть Гертруды оставила жуткий беспорядок на нашей вилле. Армии грязных чашек оккупировали все столы и тумбы, с ними смешались отряды пустых стаканов; ожили пятна ржавчины на кухонной утвари. Вдобавок ко всему, над взлохмаченным ветром парком без остановок лил бесконечный дождь. Из окна салона со старинной мебелью в арабском стиле я видел заросшую кустарником равнину, влажную и гниющую, над которой клубился туман.

Жизнь покинула равнину. Черное пятно хищной птицы на фоне облака выглядело прыщом на одутловатой физиономии. Я заметил нескольких голубей, устремившихся в заросли, после чего пейзаж устало смирился с полным отсутствием движения.

Внезапно тишина в доме разбилась, словно хрупкий сосуд. Послышался неясный, печальный шум.

«Это, конечно, Гертруда», — подумал я и поднялся наверх, в темную комнату, где спали мои мертвецы.

Впрочем, они продолжали спать. Младенец выглядел большим свертком пеленок в импровизированной колыбельке, Гертруда, похудевшая, с пожелтевшим лицом, выглядела очень серьезной.

«Тем не менее, это они шумели», — подумал я, после чего у меня пропало какое-либо любопытство.

Я вернулся в салон и плеснул себе немного арманьяка в изящную чашку из розового фарфора.