Борис Конофальский - Длань Господня

— Кажется, вы даже лучше, чем я думал о вас.

На столе горела лампа, Мария затихла где-то на кухне. Стало тихо в доме. Бригитт залилась краской так, что даже веснушек на лице и шее не видно стало, а потом поднесла его руку к губам, поцеловала и ответила:

— Тогда, ночью, у колодца, я клялась, что буду вам верна и душой, и телом, я свою клятву не забыла.

— Вас Бог мне послал, — сказал он.

— Бог, Бог, — весело согласилась она и отпила пива, поставила стакана и продолжила: — и сегодня я докажу вам это.

— Вы опять переписали письмо… от этого… — он даже не хотел произносить имя любовника жены.

Она кивала, жуя колбасу и хлебом собирая жир с тарелки:

— Леопольд написал письмо, я переписала. Снова сломала сургуч, но Элеонора не обратила на это внимания, волновалась очень.

— Леопольд, — Волков скривился. Ему даже это красивое имя было противно. — Что он ей пишет? Дело уже решенное? Дайте письмо.

Бригитт отодвинула тарелку, настроение у нее, было, кажется, игривым, она опять краснела:

— Дело еще не решенное, бумага у меня спрятана под юбками. Прикажете здесь доставать, или поднимемся в покои мои?

Ему было сейчас совсем не до веселья, он желал знать как можно быстрее, что затевает жена и ее любовник, но обижать Бригитт ему не хотелось, он ответил:

— Я сам хочу достать письмо, только вот уснула ли госпожа Эшбахт?

— Она еще при мне начала зевать, — радостно сообщила Бригитт, вставая из-за стола, схватила его за руку и потащила наверх в свои покои.

Он завалился на ее кровать, а она стала перед ним, задрала подол, и достала переписанное письмо. И он видел ее чулки, подвязки и ляжки, но сейчас, к ее разочарованию, его интересовало только письмо, Бригитт опустила подол платья, вздохнула и села рядом.

Волков развернул бумагу.

Горлица моя сизокрылая, день за днем проходит жизнь моя в тоске, пусты все дни, ибо вас я не вижу. Не вижу глаз ваших сияющих, уст ваших алых.

Кавалер хмыкнул, где этот мерзавец увидал сияющие глаза и алые уста на его жене? Она вечно недовольна, глаза злы, губы блеклые, вечно искривлены в пренебрежении. Он продолжил читать.

Страдаю я в ожидании видеть вас и прикасаться к вам. Целовать руки ваши и лицо ваше. Все надеюсь я, что одиночество мое может закончиться.

— Одиночество его может закончиться, — мрачно ухмылялся Волков.

— Да не одинок он, врет он ей, — сказала Бригитт, говорила это она с заметной радостью, — мне верные люди во дворце сказали, что одна знатная госпожа к нему благосклонна, когда бывает при дворе у графа, а когда ее нет, так он ко вдове мельника ходит, там и ночует иной раз по три ночи к ряду. А ей врет, голову морочит, уж в этом он мастак.

Волкова это не удивило, он посмотрел на Бригитт, та сидела рядом, прижимаясь к нему плечом. Он погладил ее по щеке и продолжил читать:

Одиночество мое может закончиться лишь по одному слову вашему. Для того решено все уже, верные люди уже назвали мне хитрую старуху, что сильна в тайных знаниях. Нужно мне лишь ваше согласие и то, что бы особа одна, вам известная, согласна на дело была…

— Уж не вы ли та особа, что тут вспоминается? — сказал Волков, снова глядя на Бригитт.

— И я так подумала, сама-то Элеонора в деле таком мараться не пожелает или побоится, вот они на меня и думают, — улыбалась не без гордости госпожа Ланге. — Думают меня уговорить на такое, даже интересно, что они мне за это предложат? Предлагать-то им нечего, если только обещать на будущее будут.

Волков кивнул, соглашаясь со всем, что она говорит. Бригитт действительно была умна. И он продолжил чтение:

… и если она согласна будет, то я начну искать деньги, чтобы заплатить старухе.

Кавалер опять с презрением хмыкнул. Что это за ничтожество — собиралось его изжить со света. Что за низкий и жалкий человек, у которого даже нет трех или, может, пяти талеров, чтобы отравить мужа своей возлюбленной. Волкову все это было очень неприятно.

Неприятно, что жена ему не верна, он бы понял Элеонору, будь ее избранник иным. Если бы писал он ей: «Я приеду и вызову вашего мужа на поединок». Или даже: «Я приеду и зарежу его, как только он отвернется». Даже и это он понял бы. «Я пойду займу денег на яд, а вы уговорите компаньонку, чтобы она налила яда в стакан вашего мужа…» — такого он не понимал.

Это было отвратительно, и больше всего ему было омерзительно то, что Элеонора выбрала это ничтожество. Предпочла ему отравителя.

Бригитт словно почувствовала его настроение и положила свою руку на его, стала заглядывать ему в глаза. Волкову совсем не нужно было ни ее участия, ни ее жалости. Ему сейчас нужен был топор в руки и этого ничтожного человека сюда. Ярость и обида клокотали в нем.

Но Бригитт, умная и красивая Бригитт, заслуживала его внимания как никто другой, она заслуживала того, что бы он задавил в себе свою ярость и повернулся к ней. Он кинул письмо на перины, что там еще читать, обнял ее за плечи и поцеловал в висок и в щеку.

И повалил на перины. А она вдруг стала вырваться из его рук:

— Стойте, стойте мой господин, да подождите вы…

— Что? Что не так? — Волков еще больше помрачнел, у него и так было дурное настроение.

— Платье, — сказал госпожа Ланге, вставая с кровати и начиная быстро снимать платье, — испачкаете платье мое или, не дай еще Бог, порвете, вы же яростный как медведь.

Ноябрь зарядил холодными дождями. Дороги размокли, через глину вода не уходила. Лужи стояли повсюду. Как это ни удивительно, но холодные ветра в этих местах дули не с севера, а с юга, с гор.

Кавалер не мог спокойно сидеть дома, дом-то как раз получился теплый, без сквозняков. Но даже в теплом доме попробуй посидеть за одним столом с женою, которая со своим любовником затевают тебя убить. И не просто убить, а отравить. Он не очень хотел ее видеть. И не потому, что не мил ей, сердцу не прикажешь, конечно. А потому, что предпочла ему какого-то мерзавца. Иной раз, забываясь, он так смотрел на жену зло за обедом, что госпоже Ланге приходилось делать ему знаки, чтобы он успокоился и не пугал всех своей злостью, так как все домашние и ближние люди его мрачность замечали.

Бригитт, конечно, в последние дни стала потихоньку брать в руки управлением домом, стала командовать, осмеливалась и ему что-то выговаривать. Она даже стала проявлять характер. Каждый вечер упрямо просила его остаться у нее в покоях спать, а когда он не соглашался, обиженно замолкала. Отчего-то ей все больше хотелось показать всем, что господин к ней благосклонен. Делала многое то, что он скрыть хотел, делала напоказ. Вечером, как-то, оставшись с кавалером за столом одна, стала его волосы трогать и по рассеченной правой брови пальцем водить. Будь то в спальне, пусть бы трогала хоть сколько, но тут, в обеденной зале… При том, что Мария собирала посуду со стола прямо в трех шага от них.