Светлана Тулина - Эра Мориарти

Тварь меж тем запрокинула голову, принюхиваясь — в желтоватом свете фонаря я отчётливо разглядел перепачканные в крысиной крови губы, когда они вдруг растянулись в… оскале? Нет. В улыбке. Самой настоящей улыбке — тварёныш узнал меня. Его поза утратила большую часть напряжения, став слегка настороженной, не более. Что ж, это к лучшему. Если он помнит меня и доверяет мне хотя бы частично — его будет намного проще поймать. Тут как с приручением диких животных — главное, не торопиться и не делать резких…

Бросился на меня он совершенно неожиданно, почему-то отталкиваясь только одной рукой и ногами, как собачонка с покалеченной лапой. Но это не мешало ему быть невероятно быстрым — я успел заметить лишь размазанную полосу, стремительно выстрелившую от вентиляционной решётки к моим ногам и тут же рывком отдёрнувшуюся обратно. Я не успел бы его схватить, даже если бы и ожидал чего-то подобного. Я и нагнуться бы не успел. Неужели все детёныши настолько стремительны? Или… страшно подумать, он — прогрессирует?

Вернувшийся на тёплую решётку тварёныш тем временем как будто расслабился, словно своим стремительным броском мне под ноги и обратно он то ли что-то самому себе доказал, то ли окончательно убедился в моей безвредности. Не спуская с меня глаз и по-прежнему широко улыбаясь, он перекатился с четверенек на попу и похлопал ладонью по металлическим прутьям рядом с собой, заинтересованно прислушиваясь к издаваемым теми звукам. И тут я понял, что его руки пусты — обе. Полуобглоданный трупик крысы остался лежать у моих ботинок.

Не знаю, что это было — действительно благодарность или голый инстинкт, примитивное заискивание перед более сильной особью одного с тобою вида, одинаково свойственное всем тварям, независимо от степени их разумности или даже витальности. Да и не хочу знать. Для меня это был знак свыше.

Я не буду больше его ловить. Не позволю умникам с Рита-роуд превратить в супероружие и использовать в своих целях — наверняка грязных, у контрразведки иных не бывает. Я его убью. Убью быстро и по возможности безболезненно. Окажу высшее милосердие, которого только и может ждать ветеран от ветерана. И пусть он никогда не был солдатом, пусть он всего лишь безмозглая жертва давно закончившейся войны — но он поделился со мной самым ценным, что имел. И я не посмею отказать ему в такой малости. Я сумею сделать это быстро и чисто, надо лишь поднять правую механистическую руку и по-особому напрячь бронзовые сочленения кисти, запуская в действие синтезатор пуль из твёрдого кислорода…

Сочное хрупанье стекла о булыжную мостовую и последовавший за ним горестный вопль разорвали ватную тишину, ранее лишь слегка разбавляемую шипением ближайшего фонаря. Вопль перешёл в полузадушенный хрип и почти сразу сменился иканием. Машинально обернувшись на звук, я увидел пьянчужку, вырулившего из-за угла и стремительно трезвеющего над оброненной бутылкой. Не знаю, много ли он успел увидеть, но глаза у него были хороши. Я отвлёкся лишь на долю секунды — но когда снова перевёл взгляд на вентиляционную решётку, она уже была пуста.

Впрочем, это не имело значения. Теперь, когда решение принято, всё постороннее отдалилось и стало неважным. Так она всегда и срабатывала, пресловутая «кнопка контроля», что внедрялась таким как я глубоко в подсознание — и которой напрочь лишены те, кто мёртв от рождения. Главное — понять, в чём именно состоит твой долг, остальное происходит словно само собой. Да, мы монстры — но мы монстры на службе правительства, лояльные и управляемые. Ребёнок же не способен контролировать даже сам себя — а значит, он не поддастся и контролю извне. Он неуправляем. А что может быть страшнее совершенно неуправляемого маленького чудовища? Только неуправляемое чудовище, сумевшее вырасти.

Идти по следу оказалось неожиданно легко — то ли я сумел хорошо настроиться на тварёныша за время нашего недолгого контакта, то ли он сам хотел быть пойманным. Подсознательное стремление к смерти, довольно часто наблюдаемое мною у преступников, особенно маниакального типа. Кто знает, может, это закон природы и все кровожадные твари подвержены чему-то подобному? Я шёл быстро, почти бежал, ловя хлебные крошки намёков — сдвинутая крышка люка ливневой канализации, не в унисон с другими качнувшаяся ветка, тонкая струйка чуждого запаха, потревоженная поверхность мазутной лужи. Я почти бежал — и никак не мог его догнать, он всё время оказывался впереди. Мелькал на периферии зрения смазанной светлой тенью и тут же исчезал, ни обернуться, ни рассмотреть толком, ни прицелиться. А потом вдруг исчез окончательно. Нырнул и узкую бойницу подвального воздуховода и словно бы растворился. Я дважды обошёл квартал по кругу лишь для того, чтобы окончательно убедиться — он не пошёл дальше по подвальным переходам, которыми пронизана старая часть города, так и остался здесь. В этом доходном доме с небольшим внутренним двориком.

Дворик был крохотным, чуть ли не уже ведущей в него арки, дом когда-то, вероятно, знавал лучшие времена, но настолько давно, что напоминаний о том почти не осталось. Судя по многослойной штукатурке и окнам разного размера и формы, перестраивался не единожды. Сейчас четыре его этажа были поделены на три подъезда. В каждом по двенадцать квартир, типичные меблированные соты для одиночек и семей со скромным достатком. Объявлений «сдаётся внаём» или пустых ячеек напротив номеров квартир нет, значит, заселены все. У многих наверняка дети. Остаётся надеяться лишь на то, что никакой зверь не бесчинствует там, где живёт, а тут у тварёныша была явная лёжка. Эхо его эманаций многократно отражалось от стен и перекрытий и не давало точного направления, но безоговорочно доказывало, что бывает он здесь часто и подолгу. Весь маленький дворик ими буквально провонял.

Запах — слово неподходящее, но я не могу подобрать другого. Нет, от тварёныша, конечно же, пахло, как и от всех нас — но то был алхимический запах, хоть и резкий, но чистый, почти стерильный, запах скорее лаборатории, нежели прозекторской или морга. То же, что я имею в виду сейчас и по чему любой из нас опознает своего в самой густой толпе и под самой изощрённой личиной, вряд ли имеет отношение к обонянию. Особая некроэманация, свойственная лишь неживому бытию и заметная только тем, кто сам уже перешёл «к альтернативному способу жизнедеятельности». Обычные люди её не замечают. Животные в этом отношении более чувствительны — не удивлюсь, если бродячие собаки обходят этот двор стороной: у лондонских шавок отличное чутьё на опасность. Я прождал до утра, но тварёныш больше не появился

И я вновь совершил ошибку — не первую и не последнюю. Я никому ничего не сказал, посчитав это личным делом между нами двумя, и никем более. Хотя, конечно же, обязан был доложить, если не начальству, то хотя бы тому же Маклину; дежуря посменно, мы наверняка подкараулили бы тварёныша. Но я не был уверен в том, какому долгу из двух предпочтёт следовать мой коллега и не хотел рисковать, выясняя это, а потому промолчал. Решил, что и сам справлюсь.