Лоуренс Десбери - На берегах Гудзона. Избранные романы

— Я этому не верю, отец, — возразил Гарвей горячо. — Я знаю Товера, знаю, что он не способен на такое преступление.

Генри Уорд пожал плечами и заметил с иронической усмешкой:

— После двухлетнего изучения психоанализа ты можешь еще утверждать, что существуют такие вещи, на которые человек не был бы способен в известную минуту?

— Конечно. Я знаю, например, вполне определенно, что ты, отец, никогда не был бы способен на низкий поступок.

— Что ты называешь низким поступком? — спросил фабрикант холодно.

— Поступок, идущий вразрез с твоими лучшими убеждениями.

Мрачное лицо Генри Уорда прояснилось.

— Ты прав, Гарвей, я никогда не пойду против своих убеждений.

Тяжелые грозовые тучи нависли над Нью-Йорком. Время от времени раздавались глухие раскаты грома, и бледные молнии прорезали сумрак быстро опускавшегося вечера.

Массивные ворота следственной тюрьмы раскрылись; в сопровождении двух полицейских оттуда вышел Бен-Товер.

На мгновение он остановился на верхней ступеньке широкой каменной лестницы, жадно вдыхая свежий воздух и с выражением тоски глядя в темную даль.

Его лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели, походка была медленная, усталая, как у старика. Однако, не тюрьма сломила его силы, а страшное подозрение, павшее на него. Ему представлялось чудовищным, чтобы кто-нибудь мог поверить, что он убил своего лучшего друга, бывшего для него идеалом и руководителем.

«Если бы я был белым, — думал он в долгие часы заключения, — многие, хорошо знающие меня, пришли бы и показали правду. А теперь… достаточно иметь черную кожу, чтобы на тебя взвалили всякие преступления».

Когда он спускался с лестницы, начали падать первые крупные капли дождя. Садясь в тюремную карету, Бен-Товер съежился от холода.

Карета тронулась. Сперва она следовала по оживленным улицам, потом свернула в узкий, длинный и темный переулок. Однообразное покачивание убаюкало Товера, он уселся в угол и задремал.

Сильный шум разбудил его. Задержанная огромной толпой, карета остановилась. В решетчатое окно врывались дикие крики:

— Выдайте его, собаку!

— Прикончить его!

— Где убийца?

— Дайте его сюда, проклятого чернокожего!

Рев толпы, к которому примешивались пронзительные свистки, становился все сильнее; карета закачалась.

Огромный мясник стащил кучера с козел; двое других схватили испуганных лошадей под уздцы. Один из полицейских подскочил к дверцам кареты, рванул ее и выстрелил в толпу наугад. Второй пытался взобраться на козлы, чтобы завладеть вожжами. Все теснее напирала разъяренная толпа, все более угрожающе звучали голоса; дикие страсти вырвались наружу, низкие инстинкты справляли свою оргию.

Не трогаясь с места, Бен-Товер выжидал в углу кареты. Между ним и страшной смертью была лишь одна преграда — рыжеволосый ирландец-полицейский с револьвером в руке. Массивная фигура его заполнила собой всю дверь. Блеснула молния, ярко осветив происходящее. Товер заметил, что бледное лицо полицейского искажено, и зубы крепко стиснуты.

— Конечно, ирландец защищает чернокожего! — взвизгнул женский голос. — Это одна шайка.

Черная волна подалась еще ближе. Казалось, в карету врывается горячее дыхание многочисленной толпы.

Снова блеснула молния, и вот Бен-Товер увидел, что дверь пуста. Разъяренная толпа стащила и смяла полицейского.

Бен-Товер знал: теперь дело в секундах, — к нему протянутся грубые, жестокие руки, будут разрывать его тело на части, изуродуют, растопчут… Суд Линча — в продолжение десятилетий страшное слово для всех, кто случайно родился в черной коже.

Дикая злоба охватила Бен-Товера. Он сжал кулаки, твердо решив дорого отдать свою жизнь. Но тут же сразу почувствовал сильнейший упадок духа, — к чему обороняться одному против тысячи? А если тот или иной почувствует тяжесть его кулака, так ведь это не те, не главные виновники, ведь это только обманутые глупцы, которые по тупости своей безудержно стремятся ко всякому возбуждению, бессознательно набрасываются на всякую сенсацию…

Грубые руки схватили его и вытащили из кареты.

Дикий вой встретил его.

Побуждаемый инстинктом, он все-таки оборонялся.

На него посыпались удары кулаков и палок.

— Убить его, собаку, убийцу!

Еще раз, в отчаянии, рванулся он к карете.

Кто-то ударил его в висок.

Он закачался, упал и исчез под темной человеческой волной…

Когда полиция, вызванная кучером, через десять минут очистила улицу, у порога одного из домов лежало то истерзанное, изуродованное и окровавленное, что когда-то называлось человеком.

— Теперь мы никогда не узнаем правды, — жаловалась Грэйс Мэтерс, обращаясь к разносчику, пришедшему к ней в первый раз после трехнедельного перерыва.

— Я убежден, что Бен-Товер был невиновен, и твердо верю в виновность этой девушки, Этель Линдсей.

Грэйс покачала головой.

— Ведь вы знаете, что было написано в письме, — сказал разносчик.

— Да, но Джон никогда не мог себя вести с женщиной так, чтобы она имела основания его ненавидеть. Я знаю историю их помолвки, Джон мне ее рассказал. Мисс Линдсей была настолько неправа, что она сама должна была это признать.

— Так или иначе, на следующей неделе начнется процесс.

— Я знаю, Этель Линдсей невиновна. Мы должны продолжать поиски, но…

Она остановилась на мгновение и сочувственно посмотрела на старика, который за последнее время еще более осунулся и поседел.

— Я не смею теперь просить вашей помощи, я очень хорошо знаю…

— Ничего на свете не может возвратить мне моего ребенка, — сказал Самуил Каценштейн глухо. — Теперь, когда Мириам больше нет, жизнь потеряла для меня всякий смысл; те недолгие дни, которые мне осталось жить, будут принадлежать вам и делу мести за убитого. Если Этель Линдсей сумеет доказать свою невиновность, мы будем продолжать поиски, пока не найдем убийцу.

В комнату вошел служитель и доложил о приходе Гарвея Уорда.

Подумав, Грэйс сказала.

— Проводите его сюда. Я не знаю Уорда, — объяснила она разносчику, — но он был лучшим другом Джона; может быть, он нам сумеет помочь. Вы не уходите, — прибавила она, видя, что Самуил Каценштейн поднялся, — мы сообща потолкуем.

Вошел Гарвей Уорд. В первые минуты Грэйс была слишком потрясена, чтобы говорить. Джон Роулей ей часто рассказывал о своем друге, и теперь, при виде его, она вспомнила те счастливые часы, когда она слышала имя «Гарвей» из уст Роулея.

Молодой человек был тоже сильно тронут. С глубоким сочувствием смотрел он на хрупкую, бледную женщину, которую постигло такое ужасное несчастье.

Самуил Каценштейн внес некоторое оживление в это подавленное настроение, обратившись к вновь прибывшему: