Том Светерлич - Завтра вновь и вновь [litres]

Перед глазами бегут записанные воспоминания. Я по-прежнему в подвальной камере, но кто-то включает свет, и появляются Тимоти и Уэйверли, купающиеся в туманном оранжевом сиянии голой лампочки. А еще трое других. Младший – тощий и бледный подросток с глазами как у девушки и длинными черными волосами. Рори. Это наверняка Рори – тот, кого я толкнул под машину, – только моложе. Он в камуфляжной футболке и потертых ботинках без шнурков.

Двух других я никогда не видел, но это, видимо, брат Уэйверли, Грегор, и его второй сын Кормак – женатый, который, по словам Альбион, показывал фотографии дочерей. Широкоплечий и пузатый, ему лет двадцать пять или больше, скошенный подбородок покрыт рыжеватой редкой бородкой. Грегор Уэйверли стоит отдельно от остальных в застывшей позе, как будто на нем корсет, руки безвольно болтаются по бокам. На лице недовольная мина, нижняя губа оттопыривается. Его короткие волосы совершенно белы, уши мясистые и неровные.

Тимоти хватает меня за волосы и притягивает к себе, по моим плечам рассыпаются алые волосы, он наматывает их на ладонь и держит меня. Альбион. Это воспоминания Альбион, записанные ее глазами.

– Тебе нет нужды мучиться, – говорит Уэйверли.

Тимоти отталкивает меня в угол каморки, и тут я вижу ее. Ханну Масси. Ее держали здесь. Она голая и исхудала, всего лишь призрак той девушки, которую я отслеживал в Архиве по делу № 14502. Она на скамье, стоит на коленях и смотрит в потолок. На что? Она молится? Глаза мутные, словно она уже мертва. Ребра и грудь посинели от ссадин. Братья Рори и Кормак выдергивают ее из угла и держат. И тут я понимаю – Альбион привела меня сюда, чтобы я увидел, как умерла Ханна Масси.

Мужчины насилуют ее по очереди, Уэйверли первым. Потом Рори и его брат. И Грегор. У меня внутри все переворачивается, колени подкашиваются, я оседаю на пол. Ханна не сопротивляется, она уже это выдерживала и терпит, как будто ее тело уже мертво. Ее голова заваливается набок, Ханна смотрит сквозь меня. Когда наши взгляды встречаются, ее веки вздрагивают.

– Пожалуйста, – молит она. – Пожалуйста, пожалуйста…

Я хочу ей помочь, но не могу, потому что не помогла Альбион. Все, на что способна Альбион, это кричать, и я кричу вместе с ней.

– Почему ты кричишь? – спрашивает Уэйверли. – Альбион, почему ты кричишь? Что так тебя напугало?

– Ты ее убьешь, – говорит Альбион. (Говорю я.)

– А если она должна умереть? – вопрошает Уэйверли. – Посмотри на нее. Все вы – посмотрите на нее. Что вы видите? Вы видите тело. Но что такое тело? Это плоть. Тело – это не дух. Не оплакивайте тело этой девушки. Когда вы смотрите на нее, помните – в ней не больше священного, чем в сбитом на дороге животном. Вы смотрите не на дух, ее дух бессмертен. Ее дух вы не видите. Когда вы смотрите на нее, то смотрите на мертвого зверя на обочине. Только и всего. Помните, над всеми нами стоит Бог.

Тимоти моложе и худее, как на газетных фотографиях, которые я нашел, когда он был Тимоти Биллигсли или Тимоти Филтом. Острая эспаньолка очерчивает контур подбородка, руки хилые, живот обвис.

– Ты можешь ее спасти, – обращается Тимоти ко мне – к Альбион. – Я пропущу свою очередь, если ты займешь ее место.

Альбион тяжело дышит. Ханна отворачивается. Альбион молчит.

Я думаю о Твигги. Думаю о женах Тимоти. Думаю об Альбион и Пейтон. Когда Тимоти занимает место между коленями Ханны, я думаю о той ферме в Алабаме и этих каморках в подвале, о бесчисленных и неизвестных других девушках. Он раздевается, и два тела выглядят нелепо белыми в сумраке подвала. Он насилует Ханну, точнее, пытается. Его движения не грубые, как у остальных, а яростные, какая-то злобная возня. И наконец он кричит: «Не могу, не могу!» и бьет ее в живот. Ханна стонет и сгибается пополам, но Кормак и Рори раздвигают ей ноги и держат. Отец Тимоти протягивает ему долото с полки. Тимоти не может кончить, пока не вонзает долото ей в грудь, он быстро молотит рукой, кромсая Ханну. Когда из нее хлещет кровь, Тимоти стонет и подвывает.

Воспоминания Альбион заканчиваются, и запись перезагружается сначала.

Господи. Боже мой, умоляю!

Это ближе всего к молитве.

Не знаю, сколько времени я провел в темноте, но я устал плакать и надеяться, что полная тьма меня успокоит. Я перезагружаю стрим и записываю все, что вижу. Посылаю файл на облачный сайт Гаврила с сообщением: «Не открывай и не смотри. Просто сохрани для меня».

Когда я вылезаю из подвала, уже темнеет. Дождь прекратился, и небо густо усеяно звездами, теперь им не мешают городские огни. Я выбираюсь из ямы и обхожу дом по периметру, к густому бурьяну. Альбион спит на траве. Нет, не спит. Ее веки подрагивают, как будто она видит сон, но она не спит. Я ложусь рядом, загружаю Архив и нахожу ее.

В Архиве разгар дня, Альбион в саду Дома Христа. Дом отбрасывает тень на лужайку, но сад купается в солнечном свете, архивном свете из далекого прошлого. Этот яркий свет меня оскорбляет, здесь слишком тепло, как будто мир болен и трясется в лихорадке. Альбион сажает каллы. На ней цветастый летний сарафан, похожий на картины Руссо.

– Я не хотела сюда возвращаться, – говорит она.

– Я бы тебя и не попросил, – отвечаю я.

– Обычно по утрам я работала в саду. Здесь я была счастлива. Каллы для Пейтон, потому что Пейтон однажды сказала, что их любит, и они напоминают мне о ней. Я и готовить научилась из-за этого сада. Я выращивала здесь овощи и готовила их для девочек в доме. Тут росли анютины глазки и розмарин, фенхель, аквилегия и рута.

– Сколько здесь погибло девушек?

– Не знаю, Доминик.

– Но ведь были и другие, правда? Боже мой…

– Их приводила я. Я помогала приводить этих девушек, я приводила их сюда, приводила их…

Я вижу, как кипят ее эмоции, снова всплывают унижение и стыд, которые она считала похороненными, в глазах проступают ужас и вина за то, что она совершила. И когда она всхлипывает, рыдания похожи на мольбу о прощении, но я не могу отпустить ей грехи, да и никто не может.

– Я никогда от этого не избавлюсь, – произносит она. – Никогда…

Я обнимаю ее и пытаюсь утешить.

– Ничего, ничего, все хорошо, – говорю я, понимая, что хорошо уже не будет никогда.

Я прижимаю ее голову к своему плечу, но когда глажу ее по волосам, то понимаю, что их касались руки Тимоти, и замираю. Я не знаю, как ее утешить и возможно ли это вообще. Сад выглядит великолепно, полон ярких цветов, благоденствующих в летнем зное.

– Тимоти говорил – я жива лишь потому, что он меня любит.

– А что ты могла сделать? – говорю я, и это не вполне вопрос.

Жуткий стрим словно прожег во мне дыру. Теперь я смотрю на Альбион в летнем сарафане, стоящую среди цветов в нелепом саду, и ненавижу ее за то, что она вербовала тех девушек, очаровывала их, чтобы привести к Уэйверли. Но я помню силу кулаков Тимоти, тянущих ее за волосы, и не могу винить ее в случившемся, не могу, не могу. Увидев, как умерла Ханна Масси, я не знаю, что делать с этим знанием. Любой, кто сложит все кусочки мозаики и разберется, что произошло в этом доме много лет назад, поймет роль Альбион и вряд ли ее простит, в отличие от меня.