Роберт Беннет - Город чудес [litres]

– Нет, – говорит он. – В тот день я сражался, потому что больше ничего не умел. Но теперь у меня есть повод для битвы.

– В самом деле?

Сигруд смотрит вверх и видит Тати с винташем в окне третьего этажа – ее бледное личико выглядит серьезным и мрачным.

– Я стольких подвел за свою жизнь, – говорит он. – К стольким не успел, столько шансов упустил и столько всего из-за этого потерял… Этот шанс я не упущу. Не теперь. Не сегодня.

– Даже если это тебя убьет? – спрашивает Мальвина.

– Мы еще не мертвы, – говорит Сигруд. Он вытягивает перед собой руку, концентрируется и находит Пламя – светящийся золотом клинок прыгает в его ладонь. – Потратим каждую секунду на битву, пока есть что тратить.

Он смотрит на Мальвину. Она глядит на него, в ее глазах горит неистовый огонь. Потом она кивает.

– Ладно, – тихо произносит она. – Ладно.

Дрейлинг снова глядит на окно третьего этажа. Оттуда высовывается рука, машет.

– Выдвигаемся, – говорит он.

Татьяна Комайд чувствует недолгие угрызения совести, расчищая пространство перед окном в пустой квартире на третьем этаже, отодвигая стол и переворачивая вазу. Она открывает окно и смотрит на компанию, собравшуюся на улице внизу, серую и крошечную в причудливом, зыбком свете. Потом обрачивается к матери.

– Мне нужно что-то подложить под колени.

– Найду какие-нибудь подушки, – говорит Шара.

Они обустраивают ее гнездо молчаливо и аккуратно, словно горничные, накрывающие стол к завтраку.

– Это нормально для тебя, мама? – спрашивает Тати.

– Нормально? – повторяет Шара. – Как такое может быть нормальным?

– Городские бои, – говорит Тати, вставляя обойму в винташ. – Сражения, переходящие с одной улицы на другую, стрельба из чужих домов. Ты никогда этим не занималась?

– Я… бы сказала, что такое случалось очень-очень редко, моя дорогая.

– Очень редко, – с горечью повторяет Тати. Она качает головой, заряжая винташ. – Ты все это от меня скрыла. Ты мне солгала.

– Ты имеешь право на меня сердиться, – говорит ее мать, заряжая второе оружие. – Но я далеко не первая мать, которая показала ребенку лишь ту часть себя, которую хотела, а не целиком.

– Но почему? Почему ты не сказала мне правду? Почему не была со мной честна?

– Потому что… – Шара медлит с ответом.

– Скажи сейчас, – просит Тати. – Потому что в ближайшее время другого шанса не будет.

– Потому что я выросла в тени жестоких истин, – говорит Шара. – Я была ребенком, которого готовили к войне и руководству. И мне это не особенно нравилось. И хотя я знала, что стоит на кону, я думала… Неужели желать нормальной жизни для дочери – это так много? Я просто… я просто хотела момента наедине, момента для тебя одной. Момента, когда мы сможем не беспокоиться о внешнем мире, об истории и печалях, что поджидают нас. – Она смотрит на дочь глазами, полными слез. – Я просто хотела, чтобы ты стала такой, какая ты сейчас.

– Какой?

– Собой, – говорит Шара. – Собой. Тысячу раз собой. Я горжусь тобой больше, чем всеми своими достижениями, Тати. И я так счастлива, что мне выпал шанс об этом сказать.

– Но… как? – Тати хмурится, сбитая с толку. – Ты же… ты убивала богов.

– Я в курсе.

– И спасла мир.

– Спорный вопрос.

– И… и открыла Солду для судоходства.

– Это плод усилий множества людей, – говорит Шара. – Но я обо всем этом забывала, словно о вчерашнем чаепитии, когда думала о том, что в моей жизни есть ты.

Татьяна Комайд смотрит на мать – хрупкую, старую, раненую. Потом, чувствуя легкую абсурдность ситуации, она кладет винташ на пыльную кровать рядом с собой.

– Я… мне жаль, что я на тебя сердилась.

– Не извиняйся, – говорит Шара. – Ни за что и никогда.

Они обнимаются, и Тати с большой осторожностью сжимает Шару.

– Ох, мама, – вздыхает девушка. – Что же мы будем делать?

– Ну, – отвечает Шара. – Ты будешь стрелять. А я перезаряжать. Идет?

На улице внизу Сигруд приходит в движение.

Он мчится по одному из переулков с пистолетом в руках, потом сигает к невысокой кирпичной стене. Ждет, осторожно встает, заглядывает через нее и обозревает окрестности.

До основания черной лестницы примерно триста футов. Сенешаль присел перед ней на корточки, словно огромный черный жук, готовый отложить яйца. Прямо перед сенешалем небольшой квартал жилых зданий, низких и построенных как попало, со множеством переулков и проходов. Достойное укрытие, и, похоже, людей там уже нет, что хорошо, но не удивительно – проснувшись и увидев сенешаля из окна, любой покинул бы свое жилище.

Сигруд смотрит в ту сторону, откуда пришел. Мальвина и остальные божественные дети ускользнули в дальний проулок, чтобы незаметно подобраться к черной стене. Когда он отвлечет сенешаля – если он отвлечет сенешаля, ведь тот вовсе не тупой, – Мальвина сумеет достичь ворот и проделать тот божественный трюк, который нужен, чтобы подняться на несколько тысяч футов вверх по стене и оказаться лицом к лицу с Ноковым.

Он смотрит вверх и видит, что Тати залегла у окна жилого дома. Ее винташ нацелен на сенешаля, она готова, и Шара присела рядом с нею с запасной обоймой.

Сигруд следит за ней и думает. Он знает, что Тати – неизвестная переменная величина. Если Мальвина умрет – а с учетом того, что она собирается сделать, это весьма вероятно, – то она больше не будет поддерживать Шару, и Шара, как он это понимает, в один миг перестанет существовать. Тогда Тати может «вознестись», достичь своего божественного состояния – и он понятия не имеет, что это может значить для всех. Вероятно, ничего хорошего.

Он опять сосредотачивается на деле. Ивонну больше не видно, и это хорошо. Она приняла его задание без видимых колебаний. Он надеется, что она готова.

Он надеется, что они все готовы.

Сигруд окидывает взглядом улицу. Все затихло. Все замерло.

Он поднимает руку. И резко опускает.

Тати открывает огонь, делает шесть быстрых выстрелов по сенешалю, опустошая магазин. У нее хорошо получается, три пули попадают твари в грудь и плечи, одна – в голову. Сенешаль отпрыгивает, изумленный и раздраженный: Сигруд подозревает, что для сенешаля пуля из винташа – все равно что укус осы.

Пока Тати стреляет, Сигруд мчится по улице и стреляет из пистолета в сенешаля, что приводит тварь в еще более сильную ярость; но дрейлинг не забывает бежать вокруг существа, к лестнице, как будто пытаясь воспользоваться смущением ее охранника.

Сенешаль, разумеется, это видит: он превозмогает боль и досаду, ныряет поперек пути и бьет Сигруда рукой, вынуждая его отпрыгнуть и откатиться в сторону.

Потом тварь делает то, что он от нее ожидал: медлит, полагая, что он призовет Пламя и опять принудит ее к дуэли.