Карина Демина - Ловец бабочек [СИ]

— Я уж думала по правде в Познаньск ехать, — доверительно произнесла панна Белялинска, прикусывая эклер. — Все ж таки столица…

…ага, и надобна она той столице, что телеге пятое колесо.

— …но после подумала, что там еще хуже. Столичные-то избалованы… и как быть?

— Как?

Оно понятно, к чему подруга заклятая клонит. Князя себе прибрать желает.

— Не мешать друг другу, — панна Белялинска слизнула каплю крема с мизинчика. — Твоя Гражина, несомненно, девочка хорошая. Умная. Спокойная. Воспитанная…

…а меду-то щедро льет.

— …но у меня своих двое, сама понимаешь…

— Так одна ж вроде сосватана, — панна Гуржакова повернулась к окошку.

Сад осенний вгонял в тоску, и пусть день ныне выдался на редкость солнечным, а все одно. Небо серое. Деревья лысые стоят, будто намекают, что известна им страшная тайна панны Гуржаковой. Розы пооблетели, торчат колючими плетьми.

— Ох, тебе ли говорить, что просватана — еще не выдана. И честное слово, я изначально была против подобного мезальянса. Она заслуживает большего, чем этот прохиндей… послушай, Делечка…

Панна Гуржакова скривилась: от не любила она с малых лет, когда имя ейное, родителями данное — уж чем они думали, выбираючи? — коверкали.

— …я буду предельно откровенно. Князь мой.

— С чего это?

— Он очень подходит моей Марии…

— И Гражине не меньше.

Ишь ты, вздумала своего перестарка в княжны впихнуть. А вот шиш. Пущай и неблагородный, лишенный всяческого изящества, но обыкновенный и понятный всякому шиш.

— Не злись. Послушай. Ты же сама видишь, что они не ровня. Да и в Гражине твой, уж прости, не хватает смелости. Огня. Она тихая домашняя девочка и провернуть мало-мальски внятную интригу не способна.

Тут-то, оно, конечно, правда… простая Гражинка. Добрая.

Прямая. Нету в ней ни подлявости, ни житейской хитрецы, как в собственных Белялинской девках. Оно-то и гордится есть чем, да таким, прямым да честным, жить тяжелей.

— Даже если бы ты его зельем своим приворотным накормила, ничего б не получилось, — панна Белялинска расправила муслиновые складочки. — У князя, если хочешь знать, аллергия на приворотные… на стандартные приворотные.

От же ж!

Мужики, конечно, народ хитрый, подловатый, но чтоб настолько! Удумал себе… аллергия…

— А нестандартное… отыскать надо…

— Чего ты хочешь?

— Сделку, — спокойно произнесла панна Белялинска. — Ты мне уступаешь князя, а я тебе помогаю найти жениха для Гражины. И будь уверена, не хуже, чем князь. Молод. Хорош собой. Состоятелен…

Звучало ладно, да…

— И что ж такого хорошего да состоятельного сама не приберешь?

— Родственник мне. Брат мой… двоюродный. Кстати, тоже при титуле, баронет. Он как раз супругу ищет. И мне кажется, они с твоей Гражиной поладят…

Отвечать панна Гуржакова не спешила.

Оно-то, может, жених и вправду хорош… отыскался вдруг… родич… ага, молодой и при деньгах. Баронет.

— Понимаю твои сомнения, — панна Белялинска вытащила из ридикюла снимок. — Вот Вилли…

А хорош.

Очень даже хорош.

Этакий суровый блондин. Лицо правильное. Не сказать, чтобы смазливое, но смотреть приятно. Подбородок крепкий, что, согласно «Физиогномического справочника», свидетельствует о твердости характера и надежности. Нос крупный, но не мясистости, коия бы выдавала скрытые пороки. Взгляд прямой и строгий.

Пожалуй, с виду жених панне Гуржаковой глянулся. Но… физия физией, снимок снимком. Вона, давешний умелец, когда портрету семейную сотворял, и из панны Гуржаковой умудрился сделать трепетную особу, на которую и дунуть страшно…

— Конечно, я понимаю, вам надо познакомиться лично, побеседовать, — вкрадчиво продолжила Ганна.

Это да.

Познакомиться.

Побеседовать обстоятельно. Весьма обстоятельно и не один раз, поелику речь-таки не про баловство какое, но про дочь любимую единственную.

— Я пригласила Вильгельма погостить…

— Когда?

А то может, этот родственничек в следующем году погостить соберется. И получится, что панна Гуржакова поменяла синицу на журавля.

— Да вот на днях… завтра он прибывает… — панна Белялинска сделала вид, что задумалась. — Аккурат к полудню и встретитесь. Чего тянуть?

Быстро.

А с другое стороны, чего тянуть? Конечно, платье для Гражины подобрать надобно будет, чтобы приличествующее и богатое, чтоб сразу было видать: девка с приданым.

…в прошлым разе панне Гуржаковой показывали аксамит по пять злотней за аршин. Дороговато выходило, однако если для особого случая… или все ж муслин?

Или вот газ с шитьем…

Газовое платье поверх муслинового чехла… романтично будет.

Кушачок.

Рукава присборенные, отделанные двойным кантом. И шу, несомненно, шу ныне в моде большой…

— Согласна, — наконец, изрекла панна Гуржакова, и заклятая подруга ее с немалым облегчением выдохнула.

Пан Штефан всегда отличался какой-то особенной чувствительностью натуры, что весьма раздражало его батюшку, человека, напротив, сурового и к сантиментам не склонного. Звания купеческого, всего добившийся собственным трудом, а потому зачерствелый натурой, в сантиментах он видел едва ль не преступление. И стоило Штефану горестно вздохнуть по какой-нибудь, с батюшкиной точки зрения, ерунде, как тотчас он разражался гневною отповедью.

Что уж говорить о слезах?

Плакать Штефан мог лишь при маменьке, коия, хоть и сама не отличалась трепетностью души, но все ж единственного позднего сыночка своего жалела. И в этой жалости держала при себе, окружая душною порой раздражающею опекой.

Быть может, случись батюшке частей бывать дома, сама жизнь Штефана пошла бы иной колеей, но увы, тот, занятый торговлей, все дни почти проводил в разъездах. А когда и случалось оставаться, в детскую не заглядывал, полагая воспитание малолетнего дитяти делом сугубо бабьим.

Так оно и вышло, что сперва Штефан отдан был на попечение кормилицы, женщины славной, но весьма беспокойной, склонной к суевериям и знающей преогромное количество примет, как правило, недобрых. И во всем-то ей, двадцати трехлетней селянке, взятой в дом за молочность и чистоту, виделась рука судьбы, будь то паутина, сплетенная в левом углу кровати, уголек, выпавший из камина или же пустое ведро, забытое кем-то на пороге…

После кормилицы была нянька.

И бонна.

И гувернер, спешно нанятый батюшкой, когда увидел тот в глазах сына недетскую мрачность, тоску и вовсе непонятное желание смириться с судьбой. Однако и гувернер, человек с замечательными рекомендациями, оказался подвержен приступам жесточайшей меланхолии, во время которых он делался говорлив и говорил, как правило, о тяжести бытия…

К шестнадцати годам Штефан всецело уверился, что жизнь несправедлива и жестока, но сделать что-либо с нею не в человеческих силах, и все, что остается ему — покорно и смиренно принять свой рок. И утверждая его в этой мысли, однажды во сне тихо отошла матушка, а отец, схоронивши ту, что отдала ему без малого тридцать лет жизни и полторы тысячи злотней приданого, весьма скоро задумал жениться вновь. Жену он подобрал молодую и бойкую, и надо ли удивляться, что вскорости она понесла.