Макс Фрай - Так берегись [litres]

Она поднялась вслед за мной, закрыла дверь тамбура. Паровоз загудел, поезд дёрнулся и поехал, потихоньку набирая ход.

– Это только начало, – сказала Агата. – Самое-самое. Но рано или поздно всё на моём маршруте станет такое же настоящее. Всё оживёт. Передай своему другу, что бы с ним ни случилось, даже если навсегда утратит свои магические способности, с горя сопьётся, окажется под мостом, или станет скучным отцом семейства с кучей сопливых детишек и вечными стопками неоплаченных счетов, он может быть уверен, что прожил свою жизнь не зря. Его сила истратилась на самое великое дело, какое только может быть. На создание нового мира. Настоящей реальности, населённой живыми людьми!

– Но это нелепо, – наконец сказал я. – Губить живых людей, чтобы тут же создавать других, примерно таких же. Теоретически, как абсурдный эпизод из истории магии, это даже круто. Сам бы пришёл в восторг, если бы в книжке о таком прочитал. Но на практике – полная хренота.

– Сам ты хренота! – закричала Агата. – Это ты абсурдный эпизод истории магии! Такой великий колдун, и такой непрошибаемый идиот! Вселенная – полная дура, что тебя создала и до сих пор не убила! Ей сейчас стыдно должно быть смотреть мне в глаза!

Это было так неожиданно – Вселенная дура! Стыдно смотреть в глаза! – что я рассмеялся. Агата мгновенно сменила гнев на милость, тоже заулыбалась, покровительственно положила руку мне на плечо. Сказала примирительным тоном:

– Ты по-своему даже прав. Только одного не учёл: у меня же не какие попало люди, а самые лучшие, каких только можно представить. Они родились и живут в мире, который придумала я! Не с бухты-барахты, как у господа бога с природой принято – что получилось, то и сойдёт, пусть себе копошатся до первого апокалипсиса, а потом забудем эту неудачу как страшный сон и затеем что-нибудь ещё. Я сама была человеком, долго среди людей жила, почти полвека на этой каторге отмучилась. Уж я-то знаю, чего людям надо, и чего нам ни в коем случае нельзя. Я сочиняла свои миры долго, тщательно, с умом и с любовью. Естественно они в сто раз лучше так называемых «настоящих», созданных на тяп-ляп! И ты ещё сомневаешься, стоит ли забирать силу у никчемных, ни на что не годных людей ради создания совершенных? Ты же сам поначалу был готов всем для меня пожертвовать, пока вожжа под хвост не попала; ладно, может, ещё образумишься, а нет, дело хозяйское, небольшой вклад – тоже вклад. Но ты должен мне верить и быть на моей стороне! За меня!

Я слушал Агату, цепенея от ужаса – она же совсем сумасшедшая, дырку в небе над этим дурацким поездом, что я вообще натворил? Что за чудовище выпустил на охоту? И одновременно ловил себя на том, что почти готов согласиться с её аргументами, сказать: ну если так, ладно, я же своими глазами видел, как сияют алым и изумрудным светом сторожевые башни Эль-Ютокана, как сверкает при свете луны русалочий мост, как белеют во тьме Драконьи горы Уэрр-Круашата, как пылает огненный замок империи Ширру, они прекрасны, поэтому давай, продолжай. Такова была сила очарования этого наваждения – и, боюсь, не только для одного меня.

Надо прекращать этот ужас, – подумал я и почти умер от горя, но на ногах устоял. Заставил себя улыбнуться Агате. Сказал:

– Извини, что веду себя, как дурак. Спорю зачем-то с тобой. Ты потрясающая. Всё потрясающее. Вокзал в Авушаройе! Не сумрачное видение, а самый настоящий вокзал. Мы там стояли и даже сорвали зеркальный цветок. Быть такого не может, но оно есть. Просто всё это слишком невероятно, чтобы вот так сразу уместить в одной небольшой человеческой голове.

– Ничего, – великодушно улыбнулась Агата. – Это я как раз могу понять. Ты всё-таки довольно обыкновенный, хоть и могущественный человек. Тебе нужно время, чтобы осознать величие моего замысла. Ладно, я подожду.

Я смотрел на неё, возбуждённую, счастливую, торжествующую, самую прекрасную женщину на земле; то есть не на земле, конечно, какая, к лешим, вообще может быть земля здесь, между жизнью и смертью, но всё равно самую прекрасную женщину. Думал: как же хорошо, что мне никогда, ни при каких обстоятельствах, что бы ни натворила, не придётся убивать её собственными руками. Наваждения не убивают, зато их наверняка можно просто отменить.

Агата перестала улыбаться и явственно побледнела, хотя как наваждение может бледнеть? Чему там бледнеть, у неё же нет ни кровеносных сосудов, способных сужаться, ни собственно крови, вообще ничего там нет, и самой Агаты нет, одна видимость, – думал я, глядя, как расширяются её зрачки, а губы дрожат и сжимаются. Напрасно, конечно, она сунулась читать мои мысли. Очень невовремя. Могла бы ещё долго оставаться счастливой. Не знать чужих мыслей в большинстве случаев лучше, чем знать.

– Да я сама тебя раньше убью, – наконец прошептала Агата так тихо, что я не услышал, а догадался по движению губ. Но не подошла ближе, а отступила на шаг. И ещё на шаг, пока не упёрлась спиной в дверь тамбура.

– Просто не трогай людей, – сказал я. – Ни моих друзей, ни знакомых, ни незнакомых, ни умных, ни глупых. Никого. Если сама не понимаешь, что нельзя забирать у людей жизненную силу, просто поверь мне на слово: этого делать нельзя. Оставь нас в покое, всех сразу. И тогда никому никого убивать не придётся. Катайся себе на здоровье между своими придуманными мирами, смотри на них из окна. Возможно, этого маловато для счастья. Но гораздо лучше, чем ничего.

Не знаю, зачем я всё это говорил. Видимо, чтобы выиграть время. То есть не выиграть, а просто как-то его провести. Не драться же с ней, в самом деле. И не гоняться друг за другом по вагонам, чтобы… а вот чтобы – что, интересно? Мы вообще – чисто технически – можем друг друга убить? Прикасаться и чувствовать прикосновения можем – значит, подраться точно получится. А если кто-то кого-то начнёт душить, чем дело кончится? Насмерть задушит? Или это будет просто такая скучная вечность в призрачном поезде – бесконечный задыхающийся хрип?

– Я тебя проклинаю! – прошипела Агата. – Не будет тебе ни радости, ни покоя – никогда!

– Да тут и проклинать особо не надо, – усмехнулся я. – В ближайшее время ни радости, ни покоя мне и так совершенно точно не будет. А потом пройдёт. Я, понимаешь, рассеянный. Просто забуду, что меня прокляли. И о тебе забуду. Буду вспоминать изредка, думать: «Жалко, что так получилось с Агатой», – и тут же переключаться на что-нибудь более интересное. У меня в этом смысле очень удачно устроена голова.

На этот раз последнее слово осталось за мной. Но не потому, что Агате было нечего мне ответить – наверняка бы нашла. Просто едва договорив слово «голова», я обнаружил, что больше не стою в тамбуре, а иду по сияющей серебристой тропинке, и ласковый синий ветер обвился вокруг моей шеи, как абсурдный обдувающий холодом шарф.