Елена Ершова - Ихтис

Или это разошлась молния на куртке?

Он машинально потянул собачку, но та оказалась на месте. Луна снова вынырнула из-за облака, показав белесое рыбье брюхо. Крыльцо избы пустовало.

Павел выдохнул и тяжело поднялся на ноги. Во рту чувствовался привкус железа – должно быть, прикусил губу. Воистину говорят: у страха глаза велики. Но довольно на сегодня и страхов, и чудес. Павел принялся сердито отряхивать брюки от налипшего сора и глины, как вдруг замер: на березовой коре алела свежая рана. Не рана – красный лоскут, зацепившийся за сучок.

Красный пояс. Девушка с кошкой.

На кладбище? Ночью? Что тянет ее туда?

«Колдовство», – ответил себе Павел. И огляделся, опасаясь, не произнес ли это вслух.

Какой-то магический ритуал, прерванный накануне. Колдовство, рядом с которым, возможно, хождение по воде покажется детскими играми.

Пульс зачастил снова, но теперь от волнения. Павел шагнул вглубь леса, жалея только о том, что оставил на столике и слуховой аппарат, и записную книжку. А еще больше – что не захватил камеру, которую оставил в походной сумке.

Прихваченная изморозью глина больше не скользила под подошвами, и Павел шел уверенно и быстро. Впереди отчетливо виднелась глыба Окаянной церкви – наверное, там и скрылась девушка. На кладбище ни души, только лунный свет серебрил рассохшиеся голбцы, которые напоминали теперь языческих идолов. Павел медленно прошел по кладбищу. Вот надгробие. Вот поваленный крест. А вот и могила, где колдовала девушка. Густые тени клубились у подножия креста, и Павел отодвинул заросли волчьего лыка. Соляной круг был тут – в лунном свете блеснули рассыпчатые кристаллики. Ровная дорожка почти полностью скрывала подножие креста, но в нескольких местах осыпалась, обнажив процарапанные в дереве буквы «…ерн…» и «…емь…». Имя усопшего?

Поколебавшись, Павел сорвал несколько листьев и аккуратно счистил соль. Сердце подпрыгнуло в груди и заколотилось часто-часто. На сбитых, рассохшихся от времени дощечках пляшущими старославянскими буквами было вырезано:

«Черных Демьян Афанасьевич».

И ничего больше.

Отец Игумена Степана? Или, может, дед?

Вспомнилось прочитанное в Тарусской библиотеке:

«Вот закопали, и прошло семь дней, а потом колдун стал приходить и кровь у живых сосать…»

Павел выпрямился и оттер со лба испарину. Сразу пожалел, что не взял с собой «мыльницу». Облака набегали, как волны. И луна качалась в них поплавком, то стыдливо укрываясь тенью, то подмигивая бельмастым глазом. Окаянная церковь щурилась заколоченными ставнями, сквозь которые пробивался тусклый свет.

Свет?

Павел моргнул. Встряхнулся, отгоняя морок. Свечение не погасло – холодное, мертвенное, глубоководное, оно сочилось из щелей, как сукровица из ран. Кто-то вошел в церковь, пока Павел разглядывал могилу Демьяна Черных. Кто-то… девушка с кошкой?

«Пусть отрок или отроковица одну ночь проведет в церкви, жжет свечи и читает Псалтырь. Что бы ни случилось, только сидит и читает Псалтырь…»

Ритуал закончится там. Павел мог поклясться, что будь у него слуховой аппарат, он услышал бы заунывные слова молитвы или заклинания, отгоняющие нечистого. Ведь ритуалы работают по одной схеме. Кому, как не Павлу, знать!

Он перешагнул могилу, как что-то дернуло его за рукав. Холодок сразу пробежал по позвоночнику, волоски на шее встали дыбом. А ну, как мертвец поднялся из гроба? В истлевшем саване, с горящими оранжевыми глазами, с бородою по самые пяты. Черных Демьян Афанасьевич, упокоившийся с миром, но потревоженный рукою Павла. Ведь смахнул он с могилы соль, нарушил волшебный круг, а значит…

Павел сжал зубы и осторожно скосил глаза. Сухая рука крепко держала его за ворот. Беззвучно вскрикнув, он рубанул ладонью наотмашь: под пальцами скользнула кора, и ветка обломилась, упала под ноги. Павел вытерся рукавом. Хотелось рассмеяться, настолько нелепым показался собственный страх. Он, Павел Верницкий, следивший за сатанистами на заброшенной стройке, испугался можжевельника. Хорошо же его обработали Краснопоясники! Поверил и в хождение по воде, и в воскрешение мертвых, и в колдовство на заброшенном кладбище.

Павел прижал кулак к груди, успокаивая колотящееся сердце. Свет в окнах не угасал, но и не становился ярче. В его мерцании было что-то гипнотическое, нереальное. Что-то, напрочь отключающее страх. Так морской удильщик мерно покачивает фонариком, заманивает добычу прямо в зубастую пасть. И Окаянная церковь, притаившаяся в центре старообрядческого кладбища, тоже подманивала Павла, словно тащила на невидимом аркане. Открой и по вере воздастся тебе.

Дверь поддалась легко, сразу. Фосфоресцирующий свет выплеснулся через порог, и в ноздри ударил запах прелости и гари. Если здесь случился пожар, почему об этом не написали в заметках? Павел прочел достаточно, чтобы знать историю деревни. Он сощурился, пытаясь разглядеть закопченные стены, потолок, уходящий в кромешную темноту. Попытался разглядеть свечи, расставленные для ритуала. Но взгляд напоролся на темную фигуру, замершую у алтаря.

Человек стоял к Павлу спиной, но он сразу понял, что это не девушка, которая бежала по высеребренной тропинке, прижимая к груди кошку с белым пятном на лапе. Не Краснопоясник и не любой из деревенских жителей. Уж слишком знакомой была желтая надпись на черной толстовке. И слишком резко щекотал ноздри запах горелого мяса. Мертвый брат, однажды явившийся Павлу в Тарусской библиотеке, а теперь стоящий здесь, внутри Окаянной церкви, где не было ни свечей, ни ламп, а мертвый свет изливался прямо от стен, поднял голову и вынул вкладыши наушников.

– Вот… и дождался… – проскрипел мертвец, и Павел услышал его, и поднял ладони к ушам. Кровь ударила в голову, как в барабаны. Визгливо запели электрогитары, и время развернулось и понеслось – прочь от Окаянной церкви, от кладбища, от Доброгостова. Назад, к родной Тарусе, на трассу, где ревели автомобили, сливаясь в пестрый поток.

– Это-го нет, – пробормотал Павел. – Те-бя нет. Ты мертв!

Андрей улыбнулся, отчего обугленная часть лица пошла трещинами. Покачнувшись, он лениво скользнул навстречу: ноги в перепачканных кроссовках не касались пола, совсем как у бесноватой на пленке.

– Зато… жив ты, – возразил скрипучий голос в голове. – Тебе не кажется… что это… несправедливо?

Призрак продолжал ухмыляться краем рта. Левый глаз подернут белесой пленкой, правый – выпучен и воспален. Павел хотел отступить, но тело отказывалось подчиняться.

– Непослушный… братик! – дразняще прошелестел призрак. – Предупреждали… не ходи… все равно пришел… теперь пеняй на себя…

«Почему? – хотел спросить Павел. А еще: – Как ты можешь стоять тут, когда ты умер?»