Елена Ершова - Ихтис

Маленькая тень дрогнула, отлепилась от двери и превратилась в растрепанную Акулину. Вторая, высокая, нерешительно мялась в дверях.

– Почему не заперто, Степушка? – пролепетала голосом Ульяны. – Да и темно как… ух, напугал!

– Тебе надобно не мужа бояться, а тех, кто ночью по дворам бродит да нечистые помыслы имеет, – ответил Степан и протянул ладонь. – Поди сюда, Акулька. Сюда, кому говорят!

Девочка глянула из темноты глазами-плошками, мотнула головой и прыснула в свой закуток, только цветастая шторка за спиной взметнулась, и Акулина завозилась там, запыхтела, устраиваясь на постели, как в гнезде. Степан слушал, глядел на жену исподлобья, пригнув лобастую голову, в груди колотилось тревожно и глухо.

– Где были, спрашиваю? – процедил он и раздул ноздри. Пахло от жены сыростью, ночной прохладой, и еще чем-то возбуждающим, терпким, как от раненой птицы.

– К Захарию ходила, – едва слышно ответила Ульяна. – Дочь забирала, раз ты не сподобился.

Степан хлопнул ладонью по столу. Дерево загудело, в кожу вошла колкая бахрома облупившейся краски, и Степан поморщился, вытер саднящую ладонь о штаны.

– Не пустил меня Захарка, – с ненавистью сказал он. – С просящим ушел. А ослушаться я не могу, Словом связан.

Ульяна дрожала, теребила ткань сарафана, не решаясь выйти из спасительной тени.

– Знаю, – прошептала она. – Вот поэтому, Степушка, я…

– Не ври! – он снова хлопнул по столу. Графин подпрыгнул, вода омыла изнутри стеклянные стенки. За шторкой испуганно замычала Акулина, и Степан замолчал, стиснув зубы, чувствуя, как наливаются болью и вспухают желваки на скулах.

– На кухню иди, – медленно сказал он.

Ульяна всхлипнула, подобрала подол и скользнула по коридору мимо. Степан прошел к двери, закрыл ее на засов. Из кухни доносились тихие всхлипы, в комнате копошилась Акулина, бормоча под нос что-то неразборчивое, глухое, приходящее к ней с темной стороны, куда иногда падал и сам Степан. Он снова ощутил сверлящую боль, на этот раз в затылке, и взъерошил волосы.

Ульяна ждала на кухне. Не решаясь сесть, опиралась о стол спиной и загораживала окно, сквозь которое луна облизывала цветастые шторки.

– Проходил я мимо, – тихо заговорил Степан. – А тебя не видел. Маланья сказала, ушли давно. Где нелегкая носила?

Жена затрепетала, взгляд заметался по кухне, нижняя губа задрожала – вот-вот расплачется.

– Гу… гуляли, Степушка…

– Гуля-яли, – повторил он и шагнул вперед. Ульяна отшатнулась, стол громыхнул, звякнули вымытые чашки на подносе. Степан сжал кулак, поднес его к лицу женщины: – Вот у меня твои прогулки где! Забыла, какой я тебя тут подобрал, а? Или напомнить?

– Я помню, Степушка, – плаксиво взвыла Ульяна. – Грешна была…

– Может, потому Акулька такой и родилась? – продолжил он. – Бесы в нее перешли, теперь мучают, покоя не дают. И мне тоже. Как подумаешь, лучше бы не рождаться ей вовсе…

– Да что ты говоришь, Степушка!

Он навалился на нее и зажал рот ладонью, зашипел в ухо:

– Молчи! Молчи, Ульянка, ведь убью! Шалава ты, ведьма. Обворожила, к себе привязала, теперь расплачивайся…

Она билась в его руках, как пойманная в силок утка. Кровь кипела, ударяла в голову, где разрасталась пульсирующая боль. Степан повалил жену на стол, провел ладонью по бедрам, задирая юбку – кожа под ней была разгоряченной, гладкой, податливой. Ульяна замычала ему в ладонь, из-под зажмуренных ресниц брызнули слезы.

– Страшная грешница ты, Ульянка, – хрипло проговорил Степан, развязал пояс и расстегнул штаны. – Только я страшнее тебя.

Он раздвинул ее колени. Ульяна глухо вскрикнула, но покорилась напору. Стол под ними шатался, чашки подпрыгивали на подносе, и луна за окном качалась вверх-вниз, отбеливая лицо Ульяны до мертвенной синевы. Она совсем не походила на ту резвую хохотушку, которую впервые встретил Степан на берегу реки Полонь и взял ее, пахнущую травой и молоком, возле Окаянной церкви. Деревянные кресты глядели на них с упреком, на могилах плясали вихревые бесы, и было в этом что-то неправильное и притягательное, что-то темное, зарождающееся на старообрядческом кладбище, ради чего было не страшно оставить старую жизнь и похоронить ее в деревянном саркофаге, заперев на два замка. Что-то, обещающее силу и власть…

Степан захрипел, придавив Ульяну к столу. Жар истекал толчками, мышцы свело судорогой – они больше не подчинялись ему, зрачки закатились, и тогда вал тьмы настиг и ударил наотмашь, оглушив и утянув на глубину, где не хватало воздуха и время остановилось.

Сознание вернулось внезапно, стегнув по глазам искусственным светом. Степан судорожно вздохнул и взмахнул руками, словно пытаясь удержаться на этой стороне бытия.

– Все хорошо, Степушка. Хорошо…

Ульяна перехватила его руки, прижала к груди. Под ладонями трепыхалось сердце, во рту было солоно и горько.

– Снова, да? – прохрипел Степан и моргнул, пытаясь выхватить из тусклой желтизны бледное лицо жены. Та всхлипнула, поцеловала его ладони.

– К доктору бы, – пролепетала Ульяна. – В город. Уедем?

Он кашлянул, выпростал руки и утерся рукавом. Мутная пелена висела перед глазами, в ушах все еще грохотал пульс.

– Сама знаешь… не хуже меня… не помогут в городе.

– Так приступы все учащаются. И доченьке невмочь.

– Акульке… тут легче, – прохрипел Степан. – От Слова живого она светится. А что до меня, так потерплю. Наказание это за грехи. Убийца я, Ульяна. Колдун.

– Забудь, Степушка! – она ухватила его за руку, потянула на себя. – Сколько лет прошло, а ты все помнишь. Не твоя вина…

– А чья? – он вскинул голову. – Тех, кто эпилептика до скальпеля допустил? Или деда моего, которого здесь даже мертвого чураются? Терпи, Ульяна. Терпи, вот я Слово заполучу, тогда…

Она тоже распрямилась, выдохнула решительно и зло:

– Ты его не получишь! Он не отпустит тебя и не отдаст! Будешь вечно ему собачонкой прислуживать, пока…

Степан ударил ее по щеке. Женщина ахнула. На мгновенье в ее взгляде промелькнула злость. Мелькнула – и исчезла, словно рушником вытерли. Глаза потускнели, налились слезами, и Ульяна закусила губу.

– Сте-епушка, – выдавила и потянулась к нему. Он оттолкнул ее, затрясся сам.

– Молись! – захрипел он и стащил через голову рубашку. – Молись о прощении за нечистые помыслы и блуд. Подними дочь и проси о здравии, об отпущения грехов. Проси, и по вере воздастся тебе!

Степан схватил пояс, перекрутил его в жгут. Ульяна, взвизгнув, отпрянула. Описав в воздухе петлю, жгут просвистел мимо и хлестнул Степана по голым плечам. Черный Игумен вздрогнул и простонал сквозь зубы:

– Вот наказание! За все грехи…

Жгут раскрутился над головой снова, вспорол жестким узлом кожу.