Елена Ершова - Ихтис

– Ну что, Степан, – сказал Михаил Иванович, нервно обкусывая папироску. – Арестовывать я тебя пришел.

Черный Игумен стоял, ссутулившись, раздувал крупные ноздри.

– А ну, попробуй, – спокойно ответил он.

Всхлипнула безутешная мать Рудакова, ее под локоть поддерживал священник, отец Спиридон.

– За что же арестовывать? – подала голос одна из баб, из-под платка вились неопрятные русые кудри, в глазах сверкала ненависть. Андрей чувствовал, что она трусит, но пытается храбриться. Лучшая защита – нападение. А эту только тронь, бросится, вонзит ногти в лицо, до последнего будет драться за веру. И рядом с ней такие же – напряженные, сжатые в пружину. Мужики стоят полукругом, ожидают, что скажет главный. Вот только его жены не видно, затерялась в толпе, зато Акулина стоит в сторонке, жмурит глаза и закрывает ладошками уши. Нехорошо ей, чуял Андрей, боязно.

– За убийство Захара, – ответил участковый. Он явно нервничал, руки ходили ходуном, скручивая пуговицы на пиджаке.

– Да что ж такое делается?! – выкрикнула та же тетка. – На честного человека напраслину возводит!

– Ты погоди! – прикрикнул отец Спиридон. – Пусть скажет!

– Пусть доказательства предъявит, – хмуро огрызнулся один из Краснопоясников, выдвигаясь вперед. – Впустую языком сколько угодно молоть можно, а только я сам заходил той ночью к батюшке за солью. Дома он был, с женой.

– Так и есть, с женой я был, – спокойно ответил Степан. – Ульяна подтвердит.

– Твою Ульяну тоже ночью во дворе видели, – парировал Михаил Иванович. – И тебя самого. У меня показания есть.

– Чьи?

– Чьи надо. На допросе узнаешь.

– Ты меня на допрос поведешь, что ли? – ухмыльнулся Степан. – Или ты?

Неприязненно глянул на отца Спиридона. Тот не повел и бровью, выдержал взгляд Черного Игумена, продолжая гладить по руке Рудакову. А Михаил Иванович забегал глазами, еще пуще завертел пуговицы, заговорил быстро и визгливо:

– Ты, Черных, доигрался! Все знают, что смерти Захару желал. Выяснено уже, что сначала его виском об угол печи приложили, а потом поленом по темени добили. Много ли старику надо?

Акулина вдруг тихонько заревела. Андрей окинул толпу быстрым взглядом, потом ловко, как уж, начал протискиваться к девчонке.

– Это чужак убил! – вдруг крикнула другая тетка, и Андрей вздрогнул, втянул голову в плечи, прошипел под нос:

– Сука! Припомню тебе…

Зафиксировал в памяти лицо в красных пятнах, курносый нос, вывернутые как у негра губы и маленькие глазки. Настоящий поросенок. Посмотрим, как будешь визжать, когда тебя на сало пустят.

– Его отпечатков нет нигде, – возразил Михаил Иванович. – И его самого нету, съехал от Матрены Синицыной дня два назад.

Священник завертел головой, и Андрей стушевался, отступил в тень. Зря: отец Спиридон заметил движение и слегка улыбнулся, как старому знакомому, поманил рукой.

– Иди сюда, раб божий Павел. Искал я тебя, думал, уехал, не попрощавшись. Да что же ты?

Андрей глянул исподлобья, мотнул головой – мол, понимай, как знаешь, – и бочком протиснулся в толпу, поближе к Акулине.

– А вот дети из вашей общины, – продолжил участковый, – Савелий и Егор, Матренину собаку убили.

– Так то детки, Михаил Иванович! – возразили ему. – Несмышленыши еще, Христовы ангелочки!

Андрей, наконец, прокрался к Акулине и положил ладонь ей на макушку. Девчонка не вздрогнула, только покосилась опасливо. От слез ее щеки и нос припухли, в левой ноздре надувался и опадал мокрый пузырь, глаза превратились в щелки. Андрей подумал, что учись такая в его классе, ей бы прохода не было от насмешек и издевательств.

– Не плачь, – сказал Андрей, выдавливая улыбку. В другой жизни он бы и близко не подошел, теперь же выбирать не приходилось. – Страшно тебе?

– Страшно, – шмыгнула носом девчонка. – Не люблю, когда кричат. И деда жалко.

– Захария? – понимающе спросил Андрей.

– Ага, – кивнула Акулина. – Я всегда к нему приходила, когда болела. Приду под бочок, пригреюсь, он мне ладошкой по спинке или животику гладит, в лобик поцелует, и легко становится, тепло, хорошо так…

– Не поминайте имя Господа всуе! – пропыхтел тем временем священник, темнея лицом. – Ангелы безгрешны, а эти дети уже познали вкус греха и пустили кровь из баловства.

– Кстати, – нервно произнес Михаил Иванович, – одного из Христовых ангелочков сегодня багром выловили. Кирилла Рудакова.

– Так он бесенок как есть! – не сдавалась крикливая тетка. – Не чета моему Егорке! Туда ему и дорога, сволочи малолетней!

Рудакова почернела лицом и, точно мертвая, упала в подставленные руки отца Спиридона.

– Это кого ты сволочью назвала, мразота? – подал голос кто-то из подошедших деревенских.

– Успокойся, Тань! – крикнули из мужиков.

– Сейчас, только эту чертовку успокою!

Женщина вылетели и вцепилась в обидчицу.

– Помогите! Убивают! – заголосила та, отбиваясь

Шум! Гам! Заволновалось белое море рубашек, нахлынуло, поглотило сцепившихся женщин.

– Прекратите! Прекратите! – орал участковый.

– Побойтесь Бога! – вторил священник, придерживая стонущую Рудакову.

Да кто их слушал?

Акулина снова заревела, и ветер поднялся сильнее, принес с реки серые облака.

– Гадкие тетки! – хныкала девчонка. – Наказать их надо!

Размазывая слезы и сопли, смешно грозила кулаком. Вот только Андрей не смеялся. Акулька пугала его. Вернее, не столько его, сколько затаившегося в груди Павла.

– Так же, как ты деда наказала? – сипло спросил он, словно крючок с наживкой забросил. – В ту ночь, когда пришла к нему в последний раз…

И затаил дыхание.

– Его не хотела, – сквозь слезы пробубнила Акулина. – Он сам виноват! Зачем меня больно схватил?

– Как схватил? – эхом переспросил Павел.

Облако саваном окутало солнце, и мир поблек, обрел новые очертания.

…на скамье сидит Акулька, и, похныкивая, упирается лбом в плечо Захария. Полумрак, помаргивают лучины, разбиваются о стены сруба острые тени. Ладонь старика гладит девчонку по плечам, по спине, спускается на живот…

– За ляжку схватил, – донесся всхлипывающий голос. – Потом тут…

Сухая и жадная ладонь пауком ползет по животу, ныряет между бедер.

– Больно!

Акулина вскрикивает, отпихивает старика, вскакивает сама.

– Злой деда! Пусти! Пошто Акульку обижаешь?

Толкает снова. Он падает на спину, затылком на печь. Побелка быстро темнеет…

Как говорила бабка Матрена? Захар сам из ссыльных, оттого и епитимья на нем. Одной рукой лечил, другой вредил, прикрывался благочестием, а втайне грешил. Маланья с ним добровольно сожительствовала, а он, как обессилел, без разбора к девчонкам подбирался. Может, и не раз Акульку трогал, а она молчала, но все-таки льнула к старику, подпитываясь целебным Словом.