Екатерина Звонцова - Рыцарь умер дважды

– Предательница.

Она не отшатывается.

– Никто. Никого. Не предавал, Эйриш. Никогда.

Я тоже делаю шаг. Она ― не призрачная, воскрешенная ― тянет руку. Еще немного, и она обожжется или вовсе сгорит, как солдат, чье лицо все еще в моей памяти. Но она не боится.

– Эйриш, он не враг. ― Голос тише, мягче. ― Ты должен узнать, зачем твой отец в ту ночь отправился на празднество, почему без тебя. В чаше… из которой должен был пить вождь, был яд. Он уцелел, когда…

«Как бы ты не увидел что-нибудь скверное». Слова с той стороны двери, в которую я колотил. Они ожили. Я должен закричать: «Молчи!». Но я не могу.

Джейн не заканчивает. И не нужно, как не нужно задаваться вопросом, не лжет ли она, не пытается ли сберечь жизнь своему любовнику, своему… спасителю, видимо, так. Да, мне не нужны доказательства: не нужен мешочек кореньев, которые отец всегда носил при себе, не нужна чаша. У меня есть сказка. Я рассказал ее сам.

Пламя гаснет. Силы оставили меня.

– И однажды отец сказал ему: «Если не перестанешь убегать, я убью всех друзей, с которыми ты играешь!» и убил первого друга. И второго. И третьего. И так раз за разом, пока не остался последний, самый старый друг. Король пришел к тому другу, а тот взял ― и сам его убил. Рукой его были боги. Они не прощают неволящих и подлых.

Я говорю, глядя ей в глаза, и она бледнеет. Мой голос хрипнет и глохнет, то взлетает, то падает. На последнем обрывке последней фразы я понимаю, что смеюсь, а из глаз катятся бессильные, злые детские слезы. Конечно, Джейн. Я знаю, сам знаю. Спасибо. Всегда… знал?

Я оседаю на колени. Я не перестаю смеяться, смех выворачивает нутро. Ну же. Смотрите на глупого принца, заслужившего только гроб, смотрите все. Хлопайте, как его пустым мистериям, он это заслужил. Он тоже хлопает сам себе.

– Эйриш, не надо, так ведь… не должно было быть. Ничего. Нет…

Я начинаю падать, но, подступив, она вдруг обнимает меня, ласково шепчет: «Не должно… и не будет». Она юная, юнее меня; глупо думать подобное, но объятья похожи на материнские. Я склоняю голову ей на плечо, и ослабевает тугой узел в груди. Я совсем не знал родительских объятий. Но именно так иногда, в горестные ночи после отцовских наказаний, я их представлял.

– Ты не слышал меня, ― тихо звучит рядом. Он тоже высится надо мной, зеленый огонь давно потух. ― А потом и я перестал слышать тебя. Мне жаль.

Мне тоже, вождь. Я не был со своим народом, каравшим королевских убийц . Не был, но решил мстить, не за отца, а за свободу, которую потерял. Я обезумел… и безумен по-прежнему, потому что тогда не сказал и других слов, нужных и честных. Мне тоже есть, за что просить прощения. Оно уже ничего не изменит для мира, но, может, успокоит мою душу.

– А я видел в тебе того, кем ты мне не был, не обязан был быть. А потом ты превратил меня в того, кем я больше всего не хотел становиться. Я… возненавидел тебя. И потерял. Прости.

Вождь касается моих волос, проводит по ним ладонью. Он часто делал так у огня, когда я слушал, как храбрый воин Голубая Сойка с братом Диким Котом скитался по Лунным Землям и искал себе самую красивую невесту. Я говорил, что тоже сбежал бы, если бы было куда; Мэчитехьо отвечал, что мир огромен, но ― горечь появлялась в голосе ― нет ничего хуже, чем в конце концов понять: лучшим местом был дом. Дом… я вздрагиваю, оборачиваюсь. Мильтон и Эмма в стороне, не вмешиваются, и только теперь я вспоминаю: если у моего первого мира есть теперь шанс на покой, то второй умывается кровью. По моей вине.

– Что случилось? ― Двое, мать и отец, каких у меня никогда не было, спрашивают это вместе. Я не успеваю ответить.

– Милая… я убила не только тебя. Звери… они там…

Кьори подступает на робкий шаг. Взгляд находит Джейн, чьи руки до сих пор касаются моих плеч. Лица обеих застывают: слова не должны были, не могли прозвучать здесь, сейчас. Джейн, тихо охнув, отворачивается, точно ей больно смотреть. Ей действительно больно.

– Оставь меня, Кьори, ― звенит в тишине. ― Оставь в покое…

– Оставлю! ― почти вой, отчаянный и высокий.

Жрица отшатывается и хватает ветвь плюща, тянущуюся под волосами. С силой дергает, рвет и потерянно глядит на упавший зеленый завиток. Она забыла или не знает: полукровке недостаточно оборвать цветы или побеги, чтобы погибнуть. Это несет боль, но не смерть.

– Ты?..

Эмма вскрикивает, Джейн кидается к ней. Эмма вцепляется в нее и пятится, жмется подальше от жрицы, обессиленно оседающей на пол. Под ногами у сестер крошево камня. Расколотое изваяние, которое я теперь с легкостью узнаю. Второй Саркофаг ― вот как воскресла Рыцарь. Та, которая теперь все-таки смотрит на Кьори поверх плеча сгорбленной Эммы, сбивчиво шепчущей: «Как же так? Как же…».

– Жанна! ― зовет Кьори. ― Я…

Джейн опять отводит глаза, гладит сестру по спине.

– Я не хочу. Я… не могу. Пусть тебя прощает мой Бог, твои боги, кто угодно, но…

Кьори обрывает вторую ветку плюща и впивается в волосы. Качается, снова качается, что-то шепча, ― маленькая, вмиг оказавшаяся безнадежно далеко от всех нас, окруживших ее.

– Убейте… ― наконец различаю шепот. ― Я молю, убейте меня наконец. Хоть кто-то…

Вождь плавно подступает к ней и касается лба ладонью, закрывая черные провалы глаз. Никто не успевает помешать, не успевает проронить ни слова. Жрица падает, но я вижу: она дышит. Маска страдания и безумия сходит с запрокинутого, залитого слезами лица.

– У нас нет времени на казни. ― Как он владеет собой? Лишь в последнем слове отголосок ярости. ― Пусть немного успокоится. Здесь ее никто не тронет.

«Даже я», ― это отражается во вспыхнувших глазах, но гаснет, едва вождь поднимает голову. Он переводит встревоженный взгляд на выбитое окно, а потом на меня.

– Чувствуешь? Запах крови. Воля Омута…

– Мертва, ― сдавленно подтверждает Эмма, так и не выпустившая из судорожной хватки сестру. ― Мертва, и это, наверное, тоже из-за Кьори, теперь я понимаю…

– Мертва, ― повторяет Мэчитехьо. ― Других путей нет, по крайней мере, мне они неизвестны. А тебе, Эйриш?

Он глядит в ожидании, глядят все. Мне нечем обнадежить их: звездный путь тоже закрыт теперь, когда я не мертв. «Звериные» заперли нас. Как были заперты сами.

– Нет. ― Я отвожу глаза от Мильтона и перешептывающихся, побледневших еще сильнее сестер. ― Простите. Я… не хотел. Чего угодно, но не этого.

Сейчас, проиграв, я вдруг понимаю, чего действительно не хотел. Жить в Форте. Носить сияющий венец. Чтобы меня рисовали на картинах спасителем и возносили моления Звездам за мое воскрешение. Я не хотел ничего отсюда: отвращение к этим местам укоренилось во мне, и, даже жалея мой народ, я давно от него отрекся. Да. Я не хотел. И за воскрешение я готов был заплатить чем угодно, кроме места, которому давно принадлежу.