Лев Гурский - Корвус Коракс

За окнами начало темнеть. Включив фонарик, я направил луч на ковер, расстеленный в кабинете. Чем пушистее ковровое покрытие, тем больше мелких улик оно скрывает. Особенно когда урна рядом, а людям свойственно промахиваться. Так и есть! Мне сразу удалось собрать горсть бумажных клочков. Чтобы ничего не упустить, я лег на пол и, подсвечивая себе фонариком, стал разгребать мягкий ворс. В этой позе меня и застал появившийся Фишер.

– Иннокентий, ты выбрал неудачное место, чтобы учиться ползать по-пластунски, – сказал он. – К твоему сведению, это не только спорт, но и искусство, где вдохновение не менее важно, чем тренировки. Никогда не забуду, как мы впервые переползали через Альпы. Ты не бывал на альпийских лугах? Райское местечко, если не считать коровьих лепешек: их нам встретилось намного больше, чем противопехотных мин, хотя и мин там было предостаточно… Когда будет время, я изложу тебе в подробностях, а пока вставай. Нашел хоть что-нибудь? Выкладывай.

Фишер протянул руку и помог мне встать. Он что-то подкрутил в моем фонарике, превратив одну тонкую и яркую струйку света в дюжину коротких и тусклых. Со своим он проделал ту же манипуляцию. Тени нехотя попрятались по углам, а чернота вокруг нас стала серой. Теперь мы видели лица друг друга, не напрягая глаз. Я рассказал старику про каждую из осмотренных комнат и отдал найденные бумажные клочки вместе с томом «The Rise and Fall of the Third Reich». Обрывки Вилли Максович пересыпал в конверт, а при виде книги Ширера улыбнулся:

– «Взлет и падение Третьего рейха». Как же, как же! Тезка. Мы с ним разминулись. В год, когда шведы прислали его в Германию, корреспондентом, мы с родителями уже переехали в Москву.

– Он что, был шведом?

– Американцем с немецкими корнями, но шведский паспорт помог ему задержаться в Берлине до самого конца войны. Потом этот Ширер стал историком. Он, по-моему, слегка подвирает в мемуарной части книги, чтобы набить себе цену как очевидцу, зато документы приводит убойные. У него был свой источник в рейхсканцелярии, и как только британские «москито» и «веллингтоны» начали всерьез утюжить Берлин, крыса стала под шумок таскать моему тезке архивные копии, в том числе по 39-му году. В СССР, понятно, Ширера запретили намертво, а в свободной России как-то позабыли разрешить… Словом, ты правильно сделал, что захватил эту книгу. Давно пора кое-что освежить в памяти, особенно с учетом Корвуса. – Вилли Максович засунул том в мешок. – А каковы впечатления о доме в целом? Что говорит твоя интуиция?

– Пока молчит, – признался я. – Не видит здесь ничего перпендикулярного. Вот только… – Я задумался, пытаясь словесно выразить то, что меня смущало, пока я переходил из комнаты в комнату. – Не смейтесь, я сам знаю, звучит глупо, но… В этом доме слишком много порядка.

– Та-а-ак, – протянул Вилли Максович. – Интересная мысль. А тебе, значит, хотелось, чтобы у советника президента царил дома творческий бардак? Деточка, он не художник, он чиновник.

– Да нет, я про другое, – сказал я, досадуя на свое косноязычие. Обычно я не думаю над формулировками и все получается само собой. Сейчас же как нарочно куда-то подевались все точные и ясные слова. Пришлось пользоваться кривыми. – Он ведь, этот Сверчков, торопился уехать в отпуск, и времени на сборы у него было немного… Когда, например, опаздываешь на вокзал и срочно собираешь чемодан, вещи из шкафов разлетаются во все стороны, и ты уже не успеваешь разложить обратно по местам те, которые не пригодятся. И на рабочем столе прибраться уж точно некогда. Тут же, смотрите сами, ни хаоса, ни мусора, все в ажуре…

– Может быть, сразу после его отъезда явилась домработница и просто-напросто прибралась в комнатах? – усмехнулся Фишер. – А, деточка? Такая мысль тебе в голову не приходила?

– Приходила, конечно, – кивнул я. – Но у кремлевского чиновника и домработница должна быть на уровне. Она бы не только разложила вещи по шкафам, но и сделала влажную уборку, полила бы цветы на окнах, что ли. А тут ничего такого нет, только подметено… Или вот столешница – пустая. Кто же доверит домработнице разбирать документы, отделять ценное от ненужного?

– Молодец, Иннокентий, – похвалил меня Фишер. – Излагаешь ты по-дилетантски, но мыслишь ясно. Когда наверху я осмотрел спальню, бильярдную и кладовку, я почувствовал примерно то же, что и ты. А потом поднялся в мансарду и вот что нашел на голубятне… – Старик запустил руку в карман и достал скрученный листок бумаги. В полумраке он выглядел как маленький клочок. – Голубеграмма от Гоги. Та самая, которую я перехватывал на его крыше вчера, – «пож» с тремя подчеркиваниями. Ясно теперь, почему Сверчков не пришел на встречу в ресторан «Сойка»: депешу никто даже не снял с почтаря. Тебе это не кажется немного странным?

– Кажется, – согласился я. – Но этому можно найти объяснение. Скажем, он уехал отсюда еще до вчерашнего вечера, и голубь от Костанжогло не застал хозяина дома. Чем не версия?

– Мысль интересная, однако… – Вилли Максович качнул головой. – Нет, не подходит. Ты пока не знаешь одного важного нюанса. Вспомни, почему нам вчера удалось быстро додавить Гогу? Потому что он занервничал еще до нас. Его вчерашняя голубеграмма была уже третьей по счету, которая осталась без внимания босса. Я это только предположил – и не ошибся: сейчас наверху я обнаружил еще двух почтарей Костанжогло с его предыдущими посланиями. Тоже, между прочим, нераспакованными. И их, Иннокентий, он присылал боссу гораздо раньше.

– Значит, Сверчков и вправду решил кинуть Гогу и перестал обращать внимание на его письма. Перешел с ним в режим «игнор», как у нас теперь говорят.

– Еще одна неплохая версия, – хмыкнул старик, – ты сегодня фонтанируешь. Однако и в ней имеется изъян. Получается, что одновременно с Гогой Сверчков решил кинуть еще человек пятнадцать: столько чужих почтарей, не от Костанжогло, я насчитал наверху. И все они с непрочитанными депешами. Что-то у нас не складывается, деточка. Насчет домработницы ты, кстати, прав: нога ее давно уже не ступала на голубятню. А когда ступила моя, едва не увязла в помете. Клетки не чищены уже недели три, воды в автопоилке осталось на донышке, зерна в кормушках с гулькин нос. Чем таким важным занят хозяин, если он забыл о почтарях? Решает судьбы мира? Мне пришлось самому доливать воду птицам и досыпать корм. Ведь без питья и жратвы всякому живому существу неуютно – будь то голубь или человек… О! Хорошо, что вспомнил. – Фишер поднес к глазам циферблат наручных часов. – Мы же еще не осмотрели холодильник! А ведь он для тех, кто проводит шмон, – первейшее подспорье. И знаешь почему?

Ответ был очевиден. Даже обидно, что Вилли Максович экзаменует меня на такой ерунде.