Пальмира Керлис - Бесконечно белое [litres]

Наэлектризованный воздух, сгусток ярко-поблескивающей энергии. Не просто точка выхода, а что-то большее. Стало жарче, хороводом замелькали блеклые кадры. Стоп! Выхваченный момент, тот самый, перед титрами. В ответ – дерзко звенящая тишина. Яркость зашкалила, листья папоротника колыхнулись, вглубь зарослей пополз едва уловимый, царапающий сознание шорох. О, как… То ли удрать норовит, то ли заманивает куда-то. За ней, сквозь джунгли, плотные заросли папоротника и спутанные сети лиан. Тянуло жахнуть как следует и разнести их в клочья, но шуметь я не рискнула – не стоило злить хозяйку, которая и без погрома не слишком рвется общаться. Старый прием – плавная волна разрушительной энергии, и непроходимая стена растений ссыхается, беспомощно оседая вниз. Живность осталась цела, даже дурацкие жуки по-прежнему гудели. Нарвался лишь попугай-переросток, некстати вытащивший из кустов жирное тело размером с тумбочку. Перья до неба взметнулись! А нечего было у моего носа длинным клювом щелкать.

Цель ускользала. Выстроенные друг за другом кадры напоминали старую истлевшую пленку, рвались на части, осыпались пеплом. Шуршало то совсем рядом, прямо за моей спиной, то где-то вдали, убегая прочь. Имя, скажи хотя бы имя… Нет, только шорох. А еще покалывание глубоко под кожей и пробирающий до костей мороз. Перед мостом все стихло, и эта внезапная абсолютная тишина резанула по нервам. Как в немом кино неслышно прогнулось несколько ветхих досок, потом еще и еще, и вскоре весь мост ходил ходуном, словно невидимый пианист яростно бил по клавишам. Сыпались щепки, внизу беззвучно бурлила река, метались волны, плюясь пеной. Финальный аккорд, мост вздыбился, и, оборвав веревки, рухнул вниз. Так. Похоже, меня только что послали. Прости, девочка, но мне действительно надо знать. А мост… Без него обойдемся. Правильно рассчитанный прыжок – через мелькнувшую внизу пропасть, на противоположный берег. Вуаля, и снова земля! Папоротник сбоку ожил мгновенно, шорох хлынул в уши, звуки вернулись.

Пора знакомиться. Имя!

Холод пробрался в голову, впитался в мысли.

«Полностью? Ну ладно, скажу. Но если ты хоть раз меня полным именем назовешь… Я тебе змею в кровать подкину! Паука в ботинки! И… И…» В голосе смущение, а еще угроза. Энни не шутит, ни капли. Глаза напротив смотрят на нее пристально, изучающе. Синие и глубокие, как летнее небо. Не глаза, а наказание господне… В них интерес, какой она еще на себе не ощущала, и странные, тщательно скрываемые сомнения.

«Мэри Эннинг. Дед назвал меня так, а родителям было все равно. Они сына ждали, наследника, ему имя готовили. А тут дочка – разочарование сплошное. Вот дед и придумал. Пусть будет, сказал, такой же умной и талантливой, как ее знаменитая тезка. А я… Я не хочу быть в честь кого-то, хочу сама…»

Он понимающе кивает. Молчаливый, серьезный, до сих пор бледный, но все равно симпатичный. Энни прежде не встречались те, кто бы светился настолько ярко, чудными радужными переливами. Те, кто бы тоже знал, каково это – видеть больше, чем другие. Она зачарованно смотрит на теплые всполохи над его головой, опускает взгляд ниже. Волосы даже на вид жесткие, непокорные. Тянет протянуть руку и потрогать, а потом провести пальцем по лбу, разглаживая суровую складку между бровями… Ой…

Картинка пропала внезапно. Шумела река, внутри дрожало что-то светлое и печальное. Не мое. Я тряхнула головой, рядом легко колыхнулся воздух, будто вздох, шорох устремился назад. Осторожно пошла за ним, за ускользающими образами, отголосками чужих чувств. По висящему как ни в чем не бывало мосту, по тропинке. Заросли расплывались словно в дурном сне, хрустели, хоть их никто и не трогал, скалились обрубками веток.

Отпустило у излучины. По небу растекался чернильный дым, клубясь и откусывая чистую синь, взлохмаченные волны накатывали на берег, вскипали пеной у изножья валунов и с шипением убирались обратно. Я осторожно села на нагретую россыпь мелких камней, закрыла глаза. В лицо дул ветер, принося теплые брызги, издалека доносился треск пожара и гомон встревоженных птиц. Паутина обволокла коконом, впилась в разум.

Энни было семнадцать. В экспедицию ее взял дед – чудак, сумасшедший исследователь и тайный позор респектабельной семьи: ни должности, ни почестей, одни старые черепки по дому. Все твердили – опасно, но родители отпустили дочь с плохо скрытым облегчением. Девочка «с заскоками», знает многое наперед до того, как скажешь, может смотреть в одну точку часами. Пусть едет, дома без нее спокойнее, да и соседи уже косятся подозрительно. Деда Энни любила, он единственный не считал ее ненормальной, не замечал странностей, сам был не от мира сего. Путешествие в джунгли представлялось ей волшебным приключением, а выяснилось – будешь глазеть по сторонам, под рубашку заползет какая-нибудь дрянь, или вообще сожрет. Постоянно пот ручьем, и все чешется. Но она привыкла – к москитам, жаре, осторожности, хижине с отгороженной для нее крохотной комнаткой, москитным сеткам вместо занавесок на окнах, аборигенам по соседству, вечному копанию в руинах. Даже к обезьянам. Шумным, широконосым, непуганым. К ревунам, душераздирающе вопящим по утрам и вечерам, к крошечным вертлявым мармозеткам, к вороватым нахальным саймири – хватают все, что смогут поднять. Однажды книгу умудрились затащить на дерево. Долго ругались между собой, царапали обложку, кусали со всех сторон. Потом разочаровались, бросили вниз и умчались пестрой стайкой. Дед смеялся, говорил, что после экспедиций все становятся чертовски аккуратными, не бросают вещи где попало.

А потом приехал он. Последним, когда в джунглях жить оставалось всего два месяца. Помощник археолога, молодой, удивительно сияющий, по слухам, оббивший кучу порогов, чтобы попасть к ним. Дэнис… Знал бы он заранее, что как доберется, свалится в лихорадке и едва не умрет… И все потому, что за ним ухаживал никчемный ассистент деда! Ей не позволили, вспомнив о приличиях, хотя какие могут быть приличия, когда больной в беспамятстве. А этот сам вызвался, и все обрадовались. Еще бы. На раскопки его не пускали с тех пор, как он что-то ценное раздавил, стряпать не умел, даже костер толком разжечь не мог. Когда новенькому стало совсем плохо, дед сдался. Теперь Энни часами сидела у постели больного. Он то метался в жару, то дрожал от озноба, его сияние было прерывистым, слабым. Несколько раз настолько слабым, что она испуганно подносила зеркальце к растрескавшимся губам – жив ли? Вливала воду с ложечки, поила порошками, прикладывала прохладную ладонь к пылающему лбу – так сияние становилось ровным, тихим, спокойным – и молилась, молилась… По ночам снилось, что Дэн очнулся, поправился, и можно сказать наконец – привет… Когда это произошло, он ответил не сразу, смотрел на нее долго и странно, не отрываясь. Будто именно ее и искал в джунглях. Думать так было, конечно, глупо, но… приятно.