Борис Конофальский - Сталин против рептилоидов [СИ]

Шалва волновался, его ноздри раздувались, гормоны струями вливались в кровь, заставляя оба сердца работать на пределе. Он был в двух шагах от вожделенной удачи. Всего в двух шагах. Первый шаг — получить полномочия. Второй — взять убийцу.

Холод воды его чуть успокоил, он стал дышать спокойнее. Товарищ Аджания закинул грязную гимнастёрку под ванну, надел чистую, выглаженную, которую хранил тут, в ящике. Оправил ремень и поглядел на себя в зеркало. Он был безукоризнен. Он вышел из ванной комнаты, даже не взглянув на труп оперативника. Дверь запер на ключ и пошёл к себе в приёмную готовый к борьбе за своё будущее.

В приёмной его уже ждали, там был сам Толмачёв и перепуганный редактор, мятый товарищ в пенсне.

— Где ты был? — холодно спросил секретаря Владимир Николаевич, оглядывая его с ног до головы.

— Отходил, — без особой учтивости отвечал секретарь.

— Немедленно авто, товарищу редактору.

Шалва Семёнович поднял трубку телефона, стал отдавать распоряжения, а Толмачёв взял за плечи редактора и сказал:

— Дорогой мой товарищ, надеюсь, вы всё поняли, заметка должна быть в утреннем номере.

— Я… я… я… да, — мямлил редактор кивая головой.

— Ступайте, вас ждёт автомобиль. Вы должны успеть.

Редактор ушёл озадаченный, а Толмачёв повернулся к секретарю, ещё раз оглядел его с головы до ног, и, конечно же, заметил чёрные пятна на синем галифе. Спрашивать о пятнах не стал, но сказал сурово глядя в глаза товарища Аджания:

— Из приемной ни на шаг.

Секретарь взгляда не отвёл, просто ничего не ответил. Он понял, что теперь они уже никогда не будут союзниками, и ещё он понял, что если будет нужно, то Толмачёв его убьёт. И никто его не осудит за это. Товарищей такого масштаба не судят за такие мелочи как убийство секретаря. Аджания понял, что получил предупреждение. Но товарищ Аджания знал, что так будет, он был готов к этому. Это и был тот риск, на который он был готов пойти. И уже пошёл. И теперь ему нужно было только дозвониться до Григория Евсеевича. Только дозвониться до Главы Семьи.

Когда дверь за Владимиром Николаевичем закрылась, Шалва Семёнович поднял трубку. Теперь дороги назад не было, теперь ему во что бы то ни стало, нужно было услышать голос Зиновьева.

А за окном, по летней Москве ночь уже катилась к утру.

Боже, как в этой Москве орут птицы по утрам. Они словно с ума сошли, и чирикают, и свистят, и заливаются трелями как сумасшедшие, в общем, горланят во всё горло, чтобы оповестить всех, что солнце уже почти встало и всем остальным нужно тоже вставать.

Как нарочно они садятся рядом с открытым окном и что есть мочи просто орут в него. Словно пытаясь досадить человеку, который за двое суток проспал всего пять часов и сейчас хочет ещё поспать.

Ракель Самуиловна с трудом, почти с болью, раскрыла глаза и вздрогнула: прямо над ней нависал товарищ Тыжных. Смотрел на неё своими странными зелёными глазами. Серьёзный как всегда. Оказывается у него зелёные глаза, а она раньше не замечала. Только конопушки его видела.

— Разбудили вас пичуги эти, товарищ Катя? — ласково и как-то по-утреннему, по-домашнему спросил он.

— Орут как суфражистки на собрании трезвенников, — сказал Ракель Самуиловна.

— Надо было окно закрыть на ночь, — он отошёл от её кровати, такой широкоплечий.

Она думала, что это из-за старой кожанки у него такие широкие плечи, а оказывается, он просто очень крепкий. И руки у него очень сильные на вид.

Ей страшно хотелось спать, но он уже ходил по студенческой комнате, гремел своими старыми сапогами и вроде как собирался уходить.

— Сколько времени? — спросила она.

— Уже почти пять, — отвечал товарищ Тыжных.

«Уже почти пять! Почти пять! Он говорит таким тоном, как будто уже двенадцать! О!», — подумала она и спросила:

— Что, вставать?

— Я бы вас не стал бы будить, дал бы ещё поспать, но нам автомобиль заправить нужно, а ближайшая газолиновая колонка у гостиницы «Метрополь».

— Прекрасно, — сказала она, садясь на кровати и вовсе не заботясь о том, что одеяло осталось в стороне, и одна лямка нижней рубашки упала на плечо. — В «Метрополе» отличный круглосуточный буфет, а мне нужно кофе.

— Ну, значит туда и поедем, — отвечал Свирид, краснея и отводя от неё глаза. И добавляя нравоучительно: — Вы бы оделись, товарищ Катя, раз уж встали. Не ровен час, войдёт кто, а вы тут вот так.

— Как? — спросила Ракель Самуиловна улыбаясь и сладко потягиваясь.

— Как-как, да вот так. Без одёжи. Вот как, — бубнил Свирид, с удивлением отмечая, что у неё нет волос подмышками.

— А что ж тут такого, я ж спала. Все спят без одежды. Или вы спите всегда в своём галифе?

— Я сплю как положено, и никому свои кальсоны не показываю, как вы сейчас.

— Ха-ха, кальсоны. Вы болван, товарищ Тыжных, — смялась Ракель Самуиловна, валяясь на кровати и потягиваясь, — дамы не носят кальсон. Дамы носят кружевные панталончики «ля Руж». Ладно, раз уж вы такой впечатлительный, так дайте мне мою одежду. Оденусь, так и быть.

Свирид ничего не сказал, стал собирать её одежду со стульев и, стараясь не глядеть на красавицу, протягивал одежду ей. С особым трепетом он предавал ей роскошный резиновый пояс для чулок, а сами чулки чуть ли не благоговея. Наверное, боялся порвать своими огромными ручищами такую тонкую ткань. В общем, он так и не повернул к ней лицо, чтобы не увидеть её голых ног, открытых плеч и маячившей за кружевами груди. Товарищ Тыжных был настоящим партийцем, стойким ко всяким соблазнам. Кремень-человек.

— Ну, а теперь мне нужно в дамскую комнату, — сказала Ракель Самуиловна, когда была одета. — И умыться ещё.

— Пойдёмте, покажу, где что, — говорил Тыжных, — хорошо, что рано встали, а то народ на работу когда встанет — так тут очередь. Вот уборная.

— Не вздумайте торчать под дверью, — сурово потребовала Ракель Самуиловна.

— Я отойду, — обещал Свирид. — Но не далеко.

Шалва Семёнович звонил уже шестой раз, когда, наконец, секретарь на том конце провода раздражённо ответил:

— Кажется, Григорий Евсеевич сможет вас выслушать. Сейчас узнаю.

В трубке наступила тишина, почти тишина. Где то далеко, кажется, кто то разговаривал. А товарищ Аджания сжался, и закостенел как покойник, уменьшил кровообращение, чтобы снизить волнение, и превратился в слух. Прилипнув головой к трубке, он взывал про себя к справедливости мироздания. И, кажется, мироздание было милостиво к нему. Несмотря на самое раннее утро, трубку взял САМ.

— Григорий Евсеевич, это Аджания… Да, секретарь Толмачёва… Да, да… Если вас интересует моё мнение, то я выскажусь… Разумеется… Да… Именно по делу убийства Пильтуса… Да… Я в курсе всех дел… Да… И мне кажется, что масштаб задачи уже не соответствует возможностям Владимира Николаевича. Он человек старой школы и больших заслуг. Такие как он должны вершить судьбы, а вся эта крысиная возня не для него… Разумеется, я готов взять на себя… Да, я понимаю… Да, я осознаю риски… И готов рискнуть. Григорий Евсеевич, я готов взять на себя ответственность, если буду наделён все полнотой власти. Скажите только слово, и я найду её. Ритуал будет проведён… Да, Григорий Евсеевич… Да… Григорий Евсеевич, вы не пожалеет, что доверили мне это дело. Спасибо за доверие.