Михаил Фиреон - Детектив Марк Вентура

Во всех избах вокруг уже выли собаки, загорались огни.

Лейтенант мчался по дороге через поле, налегая на педали что было сил. За ним бежали люди с кольями, безмолвно и страшно, как будто стараясь сохранить дыхание, преследовали полицейского. Но велосипед напуганного лейтенанта был быстрее, и вскоре, подпрыгивая на колдобинах и корнях просеки, далеко оглашая тревожным звоном округу, уже в лесу под елями, он на несколько сотен метров оторвался от преследователей. Проехав еще некоторое расстояние, лейтенант соскочил с велосипеда, схватил его обеими руками, с разворота зашвырнул в кусты и сам бросился пешком с просеки в чащобу леса. Спотыкаясь о корни, раздирая одежду и кожу до крови о коряги и ветви, со всех ног, помчался, побежал к реке. Позади, по дороге, следом за ним, уже грохотали снаряжением и упряжью верховые. В руках, разбрасывая горящие смоляные капли, мерцали огни. Его преследовали по просеке и, наверное, не сразу поняли, куда он свернул, и он, пробежав с километр по лесу, успел к реке первым. Рассадив колени и локти, ударившись головой о пень, скатился по крутому откосу к воде и как есть в сапогах и с секирой на перевязи, бросился в воду и поплыл. Впереди темной громадой шел плот из сплавляемых по течению стволов деревьев. Добравшись до него, лейтенант ухватился за бревно и, пытаясь отдышаться, огляделся. Позади, на вершине обрыва, между деревьев, тревожно плясали в руках закутанных в белые длиннополые, цепляющие за кусты и ветви одежды людей трепетные, похожие на яркие рыжие флаги, огни.

Тяжело дыша, лейтенант прошептал, «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешника!», держась одной рукой за плот, истово перекрестился и, подтянувшись, вывалился на бревна и лег поперек, чтобы не провалиться между ними.

Инга бежала гораздо медленнее, и успела добежать только до опушки, пока окончательно не выдохлась. Через поле за ней мчались страшные, с горящими глазами псы. Придерживаясь руками за деревья, чтобы не оступиться в темноте, рывками откидывая с лица растрепанные, выбившиеся из пучка волосы, то и дело спотыкаясь в темноте о корни, камни и стволы поваленных деревьев, она прошла еще сотню метров, пока лай собак не приблизился настолько, что стало ясно, что бежать дальше бесполезно. Инга остановилась у дерева, прислушалась в темноте. Развернулась и прислонилась к нему спиной, расправила руки по коре. Сосредоточила дыхание, чтоб успокоиться и огляделась. Впереди, в просветах между деревьев чуть светлело поле, за которым вдалеке отчетливо белело здание карантина, охваченное густым, подсвеченным ярким электрическим светом дымом.

Инга плотно зажмурилась и снова открыла глаза.

Лунный свет едва пробивался между верхушек елей. Мерцал звездным золотом в ее растрепанных, рассыпавшихся по плечам и спине кудрям, отражался в горящих бешеным, загнанным огнем глазах, усталое тревожное и возбужденное выражение читалось на ее разгоряченном от бега и страха лице. Одежда была растрепана, рубаха порвана, завязки на рукавах распустились. Невредимыми остались только ее заношенные черные широкие, из синтетического материала и с большими карманами машинной выделки штаны.

Инга загнанно огляделась.

Несколько пар глаз горели в темноте. Оглашая лес злобным устрашающим рыком, прямо на нее мчались огромные демонические, больше похожие на черно-белых, обтянутых непропорционально массивными мышцами и кожей быков чем на собак, псы. Первый почти подлетел к ее ногам и было уже припал на задние лапы, чтобы броситься ей на лицо, и ей даже показалось, что у него спереди вместо лап руки, а позади копыта, но она слишком плохо видела в темноте, чтобы испугаться, как Фанкиль. Превозмогая боль, она сделала пас ладонью — как будто сворачивая пробку с фляги, или разворачивая стоящий перед ней предмет. Затрещало дерево, Инга вскинула руку, зашелестели опавшие, лежащие под елями древним многовековым ковром иглы, а воздух наполнился запахом воды и выжатой из еловых стволов смолы. Собака резко сдавленно взвизгнула и, словно бы сжавшись, лопнула внутрь, разметав во все стороны геометрически-правильные круглые темные густые брызги. Следом за ней также сжался и разлетелся в щепки ствол толстой ели, за ним еще одна подбегающая тварь, а за ней и следующая и еще одно дерево. Подломленные деревья, цепляясь друг за друга ветвями, начали заваливаться на бок, оглашая округу печальным шелестом. Последним по лесу к беглянке спешил какой-то человек с факелом в руке. Он остановился в стороне, видимо напуганный или озадаченный случившимся, но Инга навела руку и на него. Он качнулся и точно также внезапно, как и его чудовищные собаки, лопнул пузырем кровавых брызг и кольцом, пламени от факела, которое тоже засосало в гравитационную дыру и вместе с воздухом и перемолотыми, выжатыми досуха остатками выкинуло обратно в окружающий мир. С грохотом и треском ломающихся ветвей упали подрубленные ели. Больше рядом никого не было. Черный лес был безмолвен и тих. Инга медленно сползла спиной по стволу дерева, подгибая колени. Ее одежда была в смоле и крови. По лицу текли слезы. Воздев глаза к небу, она безмолвно плакала и молилась.

— Да воскреснет Бог, да расточатся врата его! — шептал про себя Фанкиль. Привычный ритм бега успокоил его, напоминая о давно минувших временах тренировок, когда они, еще юными пажами жили в пансионе при орденской командории, каждое утро бегали босиком, полуголые, в одних штанах по двору и саду, вокруг дома в котором были устроены классы для обучения и кельи.

Вспомнил, как они отжимались в одних рубахах в снегу и этот снег жег кулаки и ступни, попадал в рукава и за шиворот, но они были молодыми и отважными, жаждали служения и подвигов веры, и ни усталость, ни холод, ни синяки, ни травмы не страшили их. Как отрабатывали на морозе и под дождем упражнения, вертели над головами мечи, рубили манекены до боли в руках, изо всех сил. Как рыцарь-инструктор, парень едва ли старше них больше чем на десять лет, сам делал все вместе с ними и был во всех упражнениях первым. Как они рубили друг друга деревянными палками и колами, до синяков, до крови, до переломов и ушибов. Как потом братались после поединка. Шли в трапезную и жадно ели сваренные в жиру, приправленные сушеной зеленью бобы. Как смотрели на дождь за высокими окнами орденского дома после литургии в воскресный день, когда ничего нельзя было делать, но очень хотелось, потому что чесались юношеские привычные к мечу и работе кулаки, но это тоже было такое упражнение. Ничего не делать, ни с кем не разговаривать, не выходить из кельи, как завещал Господь Бог шесть дней работать, а один, седьмой, посвящать литургии и молитве…