Алиса Дорн - Сыщик и канарейка [litres]

В центре зала, откуда были убраны все столы, кроме одного, собрались проллы [14] Пренебрежительное название для человека из рабочего класса в империи. в рабочих комбинезонах. Из толпы вынырнул молодой бык, с виду – родной брат тех двоих. Усевшись за оставшийся стол, он выставил вперед руку.

Эйзенхарт занял место у противоположной от входа стены и, смахнув со столешницы оставшиеся после предыдущих гостей объедки, позвал разносчицу.

– Расслабьтесь, док, – посоветовал он мне. – Здесь совершенно безопасно. Еда могла бы быть и лучше, безусловно, зато всегда можно побеседовать без лишних ушей.

Это было правдой. В отличие ресторанов старого города, где стук столовых приборов разносился по всему залу, здесь стоял такой гомон, что расслышать разговор за соседним столом не представлялось возможным. И все же я сомневался в безопасности этого заведения. Тем более для полицейского. Однако спорить с Эйзенхартом не стал.

– У вас похожая манера допроса, – вместо этого заметил я, когда на столе появилась бутылка зернового виски и стаканы.

– У кого?

Виктор на мгновение отвлекся от центра зала, где проходило соревнование по армрестлингу, и непонимающе посмотрел на меня.

– У мистера Штромма, – я поостерегся называть его здесь детективом, – и у вас.

– А, это, – Виктор отхлебнул из стакана. – Мы с ним давние знакомые. Поступили в полицию в один набор. Вместе патрулировали улицы. Потом оба попали к одному ментору, хороший человек был, не побоялся взять ни сироту из приютского дома, ни бездушника…

Вот почему детектив Штромм показался мне знакомым, понял я. Доводилось видеть его пару раз на обедах у леди Эйзенхарт среди друзей Виктора.

– Мне кажется, или вы на что-то намекаете, Роберт?

Виктор отставил стакан и хитро прищурился. Не знай я, что он лишен дара, заподозрил бы в его покровителе Лиса.

– Чего вы хотели добиться?

– О чем вы?

– Одностороннее зеркало в допросной комнате. Вы были по другую сторону, не так ли? С самого начала. Наблюдали. Зачем?

– С чего вы это взяли? – его глаза весело сверкнули.

– Ваше появление было слишком своевременным. Судя по вашему виду, вас не подняли с постели. Вашей первой фразой было «Достаточно». Вы не запыхались, когда поднимались в допросную, спеша спасти своего заблудшего родственника. Какое-то время вы ждали, прежде чем войти. Что вы хотели услышать? – прямо спросил я. – Сколько я расскажу Штромму? Или что-то, что не могли узнать у меня сами? Что было в той записке, которую он передал вам в обмен на деньги?

– Всего лишь моя долговая расписка. Ну у вас и теории, доктор, – фыркнул Эйзенхарт, откидываясь на стуле. – Но раз вы упомянули это, Роберт, не хотите рассказать, что с вами сегодня стряслось?

– Нет.

Виктор удивленно поднял брови.

– Нет? Мне казалось, вы утверждали, что будете разговаривать о нападении именно со мной…

– А мне казалось, вы утверждали, что это лишь мои теории, – в тон ему ответил я. – Я ничего не скажу, пока вы не ответите, чего хотели добиться этим дешевым спектаклем.

Эйзенхарт закатил глаза к потолку.

– Интересно было узнать, сумеет ли Берт вывести вас из себя. Что? – попытался он оправдаться. – Мне же это ни разу не удалось.

Едва ли достойная причина, чтобы подключать к этому делу коллег.

– А ему?

– Тоже, – рядом с бутылкой легла свернутая вдвое записка. – Ваш пульс. Пятьдесят четыре удара в минуту. Низковат, но для змея это нормально, насколько я в курсе. За время допроса он практически не менялся. Как и дыхание.

Я пробежался глазами по строкам. Похоже, детектив Штромм был ходячим детектором лжи. Удивительно, что с таким даром он служил не в армии, а в провинциальной полиции.

– И что вам это дало? – поинтересовался я.

Виктор пожал плечами.

– Только то, что вы обладаете пугающим уровнем самоконтроля. Интересно, зачем он вам нужен…

Задумчивость в его голосе заставила меня насторожиться.

– Откуда у гетценбургской полиции на меня досье? И зачем оно? – задал я следующий вопрос.

С глухим стуком его стакан вернулся на стол.

– Я запросил в военном министерстве, – признался Виктор.

Ответ удивил меня не так, как пристыженное выражение его лица – за время нашего знакомства я успел понять, что угрызения совести мало свойственны Эйзенхарту.

– Зачем?

– Хотел узнать вас получше? – попробовал он отшутиться, но вздохнул. – Послушайте, я прошу прощения. Возможно, я нарушил ваши личные границы или что-то в этом роде. Но вы не видите себя со стороны! Не знаю, каким вы были раньше, может, таким же отмороженным придурком, но по возвращении в империю вы на живого человека не были похожи. Я автоматонов видел, испытывающих больший интерес к жизни! Я хотел понять, что еще случилось с вами на фронте. Знаю, апатия к происходящему является часто встречающимся симптомом при депрессии…

– Керр, «Введение в психологию», – угадал я цитату. – Спасибо, я читал.

– Но вы заходите слишком далеко!

Повисшая между нами тишина показалась мне оглушительной – и это при том, что кабак гудел как пчелиный улей.

– Я потерял профессию и будущее, – ядовито заметил я. – Простите, если кажусь вам недостаточно счастливым.

– Нельзя потерять будущее до тех пор, пока вы живы, – уверенно заявил Эйзенхарт.

И я не смог удержаться от выпада, хотя это было низко.

– Вы, конечно, специалист в этом вопросе. Напомните, в каком полку вы служили?

– Ни в каком, – Виктор обезоруживающе улыбнулся. – Был признан непригодным к службе по причине отсутствия души и сопровождающей это состояние опасности для окружающих. Нелепейшая формулировка, правда?

Мне следовало додуматься. Догадаться, что от службы Виктора освободило не заступничество его отца. Вспомнить, какие ущемления в правах приходилось терпеть родившимся без души.

– Я не служил, но видел многих вернувшихся с войны, – продолжил тем временем он. – И вижу вас. Ваше состояние меня беспокоит.

– Не стоит, – сухо ответил я.

– Вы так считаете? Что вы делаете со своей жизнью? Приезжаете сюда. Устраиваетесь на кафедру танатологии. Вы зарываете свой талант! И не надо говорить, что вы больше не можете работать, я наблюдаю за вами полгода! Да, не хирургом, но не танатологом же! Зачем? Я знаю, вы привыкли справляться со всем сами, но поймите: у вас есть семья. Родственники, которые переживают о вас…

– Чье присутствие в моей жизни ограничивалось до последнего времени письмами раз в шесть месяцев, – перебил я его.

– А вы бы позволили что-то большее? – парировал Эйзенхарт. – Вы с самого начала делали все, чтобы оградить нас от участия в вашей жизни.

– И собираюсь поступать так и впредь. До свидания, Виктор, – я встал из-за стола. – Буду счастлив получить от вас открытку в Канун года.