Александр Громов - Крылья черепахи

При мысли о предстоящих мне телодвижениях я замычал в знак жалобного протеста. Во-первых, мне предстояло подняться с постели и довлечь себя до стола. Во-вторых, взять стакан, сходить в ванную, сполоснуть его и наполнить водой (никакой водки на опохмел в рабочий день, да и нет ее уже). В-третьих, я должен был накопать в своей сумке аптечку с обычным набором для поездок, а в ней найти упаковку янтарной кислоты (не перепутать!) и принять две таблетки сразу и одну – чуть погодя. Может быть, после завтрака, если я до него доживу.

И я дожил. Постанывая и временами пугаясь возможной потери сознания с последующим ударом виском о какой-нибудь угол, я проделал все намеченные телодвижения и даже сверх того: обулся и умылся («а немытым паразитам – стыд и срам!»). Не мешало бы побриться, но не было сил.

Вкус местной минералки ассоциативно напомнил о выпитой вчера водке. Ну да, верно, минералкой же ее и запивали… Справившись с тошнотой, я некоторое время убито смотрел на стол, избегая останавливать взгляд на тарелке, наполненной раздавленными окурками, и гадал, откуда на нем взялись две пустые бутылки из-под пива. Пива я не помнил и так и не разрешил эту загадку.

А в окно, отражаясь в замерзшей Радожке, играя пылинками на стеклах, валилось солнце, похожее на желток в яичнице. Прямо от «Островка» на основательно осевший и затвердевший блестящей коркой снег на речном льду спускалась лыжня и исчезала в березняке на том берегу, пологом и приплюснутом, как лоб анацефала. Правее лыжни блестящая корка нарушалась многочисленными вдавлинами, там же, наверное, были насверлены лунки. Геройского рыбака Матвеича не было, и только крупная серая ворона не спеша ревизовала истоптанную гололедь в надежде найти не пошедшего в дело живца или еще что-нибудь съестное. По свойственной мне поутру, особенно с похмелья, тяге к черной меланхолии я представил, как Матвеича, замерзшего ночью насмерть, поутру обнаруживает стая ворон и начинается пиршество… Хотя нет, воронам такое не под силу. Уж тулуп бы точно остался. Разве что волки…

Не было здесь волков, это точно. Был лес – нетронутое березовое густолесье на левом берегу Радожки и попорченный хвойный бор на правом. В меру, впрочем, попорченный. Никогда в этом лесу не устраивали свалок, ни бытовых, ни промышленных, не хоронили тайком зловредных отходов, не добывали живицу и деловую древесину, не пытались затопить его очередным водохранилищем, никогда через него не проходила линия фронта, и не перли сквозь него, давя подлесок, дыша смрадом и смертью, пятнистые панцеркампфвагены. Да и кабанов сюда, наверное, завозили специально – на отстрел вельможным рылам. Свин, бедняга, и шансов-то не имел: сплохует рыло, так егерь спокойненько куда надо жакан влепит, и все дела. Тоже дарвинизм. Интеллектом-де зверя берем, интеллект у нас цельносвинцовый, без оболочки, повышенного останавливающего действия…

Что до моего личного интеллекта, то его текущее состояние я честно признавал плачевным. Бесспорно, за работу я сегодня сяду, но не раньше чем после обеда. И желательно после часа-другого послеобеденного сна. Гор не сверну, но хоть наколочу для затравки десяток килобайт, и то хлеб.

Вернее – на хлеб. На масло и остальное наколочу завтра.

Нацепив куртку, заперев номер и в очередной раз вспомнив, что это не номер, а покои, в крайнем случае комната, я проследовал к винтовой лестнице. Лестница была классическая, из рыцарского замка, вынуждающая атакующего бедолагу перекладывать меч из правой руки в левую. Наверное, в мрачном средневековье особенно ценились бойцы-левши и служили за повышенное жалованье.

А впрочем, вторая лестница была завита в обратном направлении – наверное, на тот случай, если какой-нибудь хитроумный барон укомплектует штурмовой отряд одними левшами.

Периодически зажмуриваясь, чтобы не вызвать головокружения, и не отпуская гнутых перил, я свинтился по лестнице в холл. Кожаный диван был пуст, а в одном из кожаных кресел сидел крепкий стриженый парень в хорошем костюме и смотрел телевизор. Я пожелал им обоим доброго утра, и парень настороженно ответил мне тем же. Уже в спину. Простите, мне некогда. На воздух! На воздух!

Воздух был прекрасен. Как нашатырь. Как противоядие от этанола (при мысли об этиловом спирте в желудке у меня бултыхнулось). Воздух был упоен… тьфу, то есть напоен чем-то таким… Весна, словом. Я осторожно вдохнул поглубже и задышал размеренно, как стайер. Полезно. Вот позавтракаю и до обеда благовоспитанно погуляю, подышу. Мишка говорил, что где-то здесь можно без проблем взять напрокат лыжи – но это не сегодня. Сегодня будет моцион, предписанный старикам и выздоравливающим. И самое главное – не думать до обеда о тексте, иначе головная боль не пройдет никогда, несмотря на две таблетки янтарной кислоты. Я себя знаю.

Можно было и не ходить в столовую. Кое-что из съестного еще оставалось в недрах сумки, но еда – тлен… Не ради еды я шел, а нес бренное тело на свою персональную Голгофу, на пологий, но высокий бережок… ничего, в качестве искупления сойдет и такое восхождение, а на Эверест за искуплением я не полезу, каков бы ни был грех, и не просите. Превыше всего – что? Правильно, мера. Эти древние мудрецы знали толк в похмелье.

При дневном свете резные выкрутасы перил горбатого мостика не производили впечатления. Вдобавок под настилом были проложены две толстые трубы, обмотанные чем-то серым и лохматым. Из одной выбивался парок, на лед капало.

Скользя, я перешел мост и одолел Голгофу не кратчайшим лобовым путем, а по ступеням, которых вчера не заметил. Нормальные герои всегда идут в обход. Особенно если наверху – завтрак, отнюдь не желанный, но необходимый. Чего только не вытерпишь ради литературного процесса. Было без пятнадцати десять, и если утренний корм здесь задают в девять, мне следовало поторопиться.

Сухонькая старушка в пальто и пуховом платке, зорко пасущая мальчишку плутоватого вида, попалась мне навстречу и поздоровалась, как с добрым знакомым. Я механически ответил. Кто такая? А, ну да, это та, с раскладушкой. Та, что явно обрадовалась, когда я заплатил за всех кровососу-шоферюге. Интересно, зачем я это сделал? Альтруист хренов. И почему ее все-таки поселили в «Островке»? Теперь не отделаешься: будет всякий раз выказывать мне свое расположение, то есть заговорит меня до умопомрачения – о внуках и болячках. Оно мне надо?

Кашу-размазню в полупустой уже столовке я, разумеется, брезгливо отверг, а творожок со сметаной – съел и, запив молоком еще одну таблетку, почувствовал себя несколько более пристойно. Теперь – моцион до упаду.

Первый упад случился очень скоро – скользкая дорожка, неловкий взбрык, попытки эквилибристики и, сами понимаете, полное фиаско, ноги выше головы и врастопырку. Оверкиль. В черепе злорадно отдалось болью. Ну что за сволочи – не могли везде песочком посыпать! Больные же ходят. И старенькие. И отравленные.